— Неправда, — обрубил Инка, — пенициллин и реактивное движение были придуманы и открыты учеными в тишине, покое и сытости, этими учеными — амару по генетике — двигало любопытство, интерес к жизни, миру, его феноменам. А вот внедрить все эти открытия в обществе урку можно только через войну или через конкурентную борьбу за прибыль. Этим и различаются наши общества.
— Но ведь было много ученых, людей искусства, притом и великих, которые вовсе не отличались стремлением к моногамии, тем более — к равенству мужчин и женщин... да и с иерархическим сознанием у них было все в порядке.
Инка досадливо поморщился.
— Вернер, вы же умный человек. Чистокровных амару на земле почти нет. Все яркие проявления таланта, интеллекта — проявления полукровок, стремления которых противоречивы и смешанны. Все это не так однозначно, разумеется. И не забывайте, гены — это всего лишь потенция, уже во внутриутробном периоде закладывается индивидуальный гистоновый код, который может биохимически изменить проявления генов до полной противоположности; впрочем, этого ваша наука еще не знает. Если проще — влияния среды, обучение, воспитание может изменить генетическую предрасположенность почти до неузнаваемости. Урку может вести себя как амару, амару — целиком как урку. И все же гении и таланты проявили себя лишь потому, что у них эта предрасположенность — амарский интерес к миру и творчеству — вообще была. Стертая, смешанная с чертами урку — но была.
Вернер задумывался. Черт возьми, он когда-то хотел быть биологом, вечера просиживал в лаборатории. Не было чуждо ему и искусство, он писал стихи мальчишкой, пел в хоре, любил классическую музыку. В самом деле, все это можно делать лишь тогда, когда ты спокоен. Не обязательно богат, нет. Но должна быть возможность задуматься об отвлеченном, должен быть покой, чтобы проснулось это тонкое, чистое любопытство к миру, способность восторгаться — симфонией ли, проклюнувшимися ли зелеными листиками.
Может ли быть, чтобы 95 процентов человечества — по словам Инки — вовсе не могли иметь таких чувств, этого чистого и тонкого восторга перед сложностью и красотой мира, не могло, потому что гены и гормоны заставляли их непрерывно мучиться совсем другим — борьбой за место в иерархии?
Эта мысль была одновременно искусительно-сладкой — и отвратительной.
Но отвращение преобладало.
Споры с Инкой продолжались порой далеко за полночь. Вернер теперь мог сидеть — он сидел за деревянной столешницей, тянул прямо из желтого плода сладковатый напиток фаноа и спорил с Инкой. Инти время от времени присутствовала — но редко вступала в споры, не вставала ни на чью сторону, лишь улыбалась загадочно, поглядывая на Вернера.
— Все это не ново, — говорил Вернер, нервно крутя в пальцах обрывок бумаги, — во все времена находились те, кто объявлял себя высшей расой. А всех остальных — ни к чему не способными, годными быть лишь рабами. И всегда это оправдывалось чем-нибудь возвышенным — религией, якобы научными доказательствами.
— Да, — грустно отвечал Инка, — национализм, расизм, нацизм. Мужской шовинизм. Все это порождения урканского духа. Психологические основы расизма и нацизма очень просты и доступны пониманию любого урку: деление на своих и чужих, конкурентная борьба между стаями. Когда-то чужих банально уничтожали, теперь потребовалось объявить их исчадиями ада, нелюдьми. Это, кстати, признак прогресса — по крайней мере, урку усвоили, что людей убивать нельзя. Теперь прежде, чем уничтожить противника — следует доказать, что он не человек. Или — недочеловек. Но Хальтаята, Вернер — она-то не имеет ничего общего с расизмом или нацизмом. Например, потому, что мы не нация и не раса.
— Вы же сами понимаете, что имеет, — упрямо отвечал Вернер.
Хальтаята как движение возникла менее сотни лет назад. Возникла здесь, в Шамбале, где укрылись от человечества последние остатки амару, сознающих себя, знающих о себе, кто они.
Хальтаята на ару (кстати, это слово сохранилось и в аймара) означает 'разделение'. Ее последователей стали называть хальту — и как понял Вернер, далеко не все сознающие себя амару стали хальту. Эта мысль показалась им — как и ему самому — омерзительной.
Эта идея и была омерзительной для амару — что делало им честь. На протяжении тысячелетий им это и в голову не приходило. И лишь в прошлом веке возникла идея — вновь собрать свой биологический вид воедино и отделиться от вида урку.
— Но поймите, — убеждал Вернера старик, — а какой у нас выход? Ведь не от хорошей жизни мы хотим отделения. Аргументов очень много... Ну например — вы ведь понимаете, что генетика развивается и в мире урку? Да, ее тоже развивают люди с генами амару — но неважно. Наши аналитики подсчитали, что открытие кода ДНК — вопрос следующих двадцати, тридцати, может быть, сорока лет. Это неизбежно, понимаете? А когда они откроют код ДНК, следующим шагом будут массовые обследования, антропогенетика. Очень быстро они найдут людей с определенным рисунком маркеров... вы не знаете, о чем я — ну словом, они обнаружат определенные последовательности генов, дающие свойства амару. Они сделают выводы. Урку, которые у власти — амару почти никогда не бывают у власти! — они сделают выводы. Вы же знаете, что делают люди с теми, кто отличается от них, и упаси еще Боже — в лучшую сторону? Думаю, что судьба евреев в Третьем Рейхе будет казаться нам еще счастливой...
— Все это излюбленные аргументы нацистов, — угрюмо отвечал Вернер, — мы бедные, несчастные, угнетенные, евреи вот-вот окончательно сядут нам на шею и навяжут свое господство.
— Аналогии лживы!
— Ну так и пусть сядут нам на шею. И пусть сделают то, что хотят, — говорил Вернер, — значит, человечество не заслуживает ничего лучшего. Ни мы — раз не смогли помочь, научить, ни они не заслуживают. Но делить, самим делить человечество на части... вы сами-то не понимаете гнусности всего этого?
Инка не хотел понимать, но и не обижался. Он снова и снова приходил к Вернеру и болтал с ним, и Вернер был ему благодарен. Немногие здесь так хорошо знали немецкий, разве что Пеллку и Тимта, Инти владела им лишь на бытовом уровне и не могла вести длинные философские беседы. Ару он еще не овладел достаточно. А поговорить хотелось. Вернер понемногу выходил из оцепенения, исчезал страх, становилось понятно, что говорить теперь — можно, даже нужно, что этим ты не навредишь себе или еще кому-нибудь. И говорить хотелось, вести философские беседы, рассуждать... он так истосковался по этому за последние десять лет.
Он перестал просыпаться по ночам, и редко теперь приходили страшные сны. Инка приносил ему последние, эмигрантские издания Манна, Фейхтвангера, Зегерс, и еще принес легкие детские книги на языке ару. Алфавит ару по сравнению с латинским казался простеньким, но только на первый взгляд. С удивлением Вернер обнаруживал сходство с санскритом, арабским и той же латынью. Создавалось впечатление, что все языки земли имели общий корень — хотя скорее, все они просто многое позаимствовали из ару, 'истинной речи'.
Вот почему ару казался таким родным. Словно он не учил, а вспоминал его заново.
Еще Инти принесла 'экран'. Так называл его вначале про себя Вернер. Этот предмет назывался амарским словом кита, означающим что-то вроде 'посланника'. Вернер никогда не видел такого. Плоская дощечка с краями из неизвестного ему материала, а в центре — экран, на котором произвольно, по желанию оператора менялись картинки и тексты, с этого экрана можно было читать, и на нем же можно было смотреть настоящие кинофильмы! И книги, и кинофильмы хранились внутри этой дощечки, как и еще неведомая прорва разнообразной информации. Экраном можно было управлять, нажимая пальцами на буквы и стрелки прямо на нем. Или диктуя команды голосом. Позже Вернер понял, что кита — также средство связи, и научился 'писать' — вводить тексты голосом и пальцами. Но пока ему хватало и книг с фильмами. Это позволяло понять, как далеко на самом деле ушли амару в технологическом отношении.
А если бы такие штуковины использовались на войне? Вернер даже не пытался об этом думать. А ведь у них есть еще какие-то дисколеты. Есть генератор невидимости — лан-генератор, надежно скрывающий имата от любопытства окружающих. И наверняка, есть разрушительное оружие. Что там они говорили о геомеханической энергии?!
