Инти сняла последние повязки. Остались только шрамы, но часть из них, может быть, со временем исчезнет, сказала она. И провела рукой по торчащим позвонкам, по бугоркам шрамов.
— У тебя аритмия. Нужно беречь сердце. Не напрягайся пока, постарайся лежать днем хотя бы несколько часов, — сказала она. К тому времени они уже перешли на 'ты', даже говоря по-немецки. Язык ару не делал различий между 'ты' и 'вы'. Амару между собой все были на 'ты', как в семье.
Вернеру очень захотелось поймать ее руку и поцеловать. Но он не сделал этого — это было бы неудобно. Что она подумает? Инти помогла ему надеть рубаху. Села на край кровати. Ее ореховые глаза были тонко обведены темными линиями.
— Как быстро, — сказал Вернер, — я не думал, что все это заживет вообще.
— У нас другая медицина, — поделилась Инти. Вернеру нравился звук ее голоса — грудной и гулкий, — мы не уничтожаем возбудителей, а стимулируем иммунную систему организма. Ускоряем регенерацию, рост клеток, кровеносных сосудов.
Инка, работающий с кита за столом, стремительно встал, подошел к ним. Женщина улыбнулась, поднялась, кивнула Вернеру и вышла. Вернер проводил ее взглядом.
— Тебе нравится Инти? — тихо спросил Инка, — ты знаешь, она потеряла мужа три года назад? Она одинока.
Вернер ничего не ответил, отвел глаза.
— Ты прочел декларацию Хальтаяты?
— Да, — медленно ответил Вернер, — я прочел. Мое мнение не изменилось. Все это — мерзко. Тот же самый нацизм. Знаю, ты скажешь — но мы же не будем строить лагерей...
— Почему же не будем? — удивился Инка, — потребуется — так и будем.
Он остро взглянул на замешавшегося Вернера.
— Знаешь, сколько мне лет? Я за руку здоровался с Бисмарком. Я воевал в Испании против Наполеона. Я видел, как брали Бастилию! Вернер, мне 182 года. Ты думаешь, меня все еще волнует чье-то морализирование? Меня может обидеть сравнение с нацистами и подобные обвинения?
— Ты хорошо сохранился, — произнес Вернер после некоторой паузы.
— Хальтаята ведь не ставит вопроса — мы или они. Если не будет Хальтаяты — не будет ни нас, ни их. Дело не только в том, что скоро они обнаружат нас. Дело еще и в том, что они сами уничтожат себя. Ты знаешь, что сейчас разрабатывается оружие на основе атомного распада? Не только разрабатывается — оно уже создано, и наша разведка сообщает, что возможно, оно скоро будет применено. Его делали в Третьем Рейхе, его создали в США. Это оружие может уничтожить всю цивилизацию. А это ведь они еще не дошли до тектоники! Биологическое уже применяют... ты знаешь, что ваши и японцы проводили эксперименты над людьми в лагерях, и что уже созданы боевые штаммы чумы, холеры? Урку уничтожат себя — и нас заодно. И даже если мы здесь, в имата выживем — неужели не жаль земной цивилизации, храмов, библиотек, галерей? Не говоря уже о тех же самых миллиардах людей...
— Я знаю, — сказал Вернер, — но ведь есть выходы. Коммунизм, например. Люди ищут выхода, ищут совместно, и... может быть — найдут? Пусть даже найдут его эти... скрытые амару. Это ведь тоже люди.
— Коммунизм? — Инка горько рассмеялся, — ты знаешь, что коммунизм с самого начала был амарским проектом?
— Как... сама теория марксизма...
— Маркс был полукровкой, не сознающим себя, конечно, талантливым полукровкой. Энгельс, видимо, обладал всем генным набором амару, почитай как-нибудь его биографию. Кроме того, оба они были исключительно умны. Теория была гениальной, многообещающей — и мы взяли этот проект под патронаж. Амару — но не хальту, разумеется. Наоборот — я лично еще в конце прошлого века осознал, что и эта попытка воспитать урку окончится крахом. И дал клятву хальтаяты. Но коммунизмом, а затем советской Россией — занимались наши люди. Они встречались с Лениным, есть даже открытые свидетельства об этом. Многие большевики, включая, конечно, и Ленина, были носителями генов амару, и мы поддерживали их, не раскрывая им правды. Но все это уже было, было, было. Думаешь, это впервые так? Еще в древних цивилизациях Южной Америки пытались жить без частной собственности, да и все древние цивилизации были такими с самого начала. Ведь если вся собственность в руках государства, а государство — служит народу и управляется народом, если в управлении участвует весь народ — и это и есть тот идеальный строй, о котором мечтали коммунисты. Власть трудящихся! Собственность в руках трудящихся! Но народ и в древнем Вавилоне и в нынешнем Советском Союзе не очень-то способен управлять собой. Урку не способны думать о благе общества. Просто не умеют. Каждый урку думает о своем месте в иерархии, о собственном благе, о конкуренции. Советское воспитание может внушать, что это неправильно, плохо... Сталин вообще пытается железной рукой искоренять наиболее наглых урку, что потом ему, конечно, аукнется обвинениями и сравнениями с фашизмом. Но нельзя изменить гормональную предрасположенность, просто нельзя.
— Мне казалось, коммунисты все же добились некоторых результатов, — ошеломленно возразил Вернер.
— Да. Добились. Но за счет чего? За счет образования народных масс — то есть создания благоприятных условий для амару! Для скрытых амару, рождавшихся среди низших классов и не имевших возможности ранее проявить себя. Сейчас в Советском Союзе масса таких амару работает в науке, искусстве, на производстве и даже в органах власти — потому такой рывок. Они войну выиграли, уж извини, только благодаря амару. А теперь скажи — где у Маркса сказано, что социализм должен быть просветительским проектом?
— Не знаю, я же не читал Маркса.
— Подскажу: нигде. Там нигде не сказано про важность образования, просвещения и науки. Однако большевики именно это и делали — учили читать русских крестьян и узбекских девочек, открывали рабочие факультеты, в 20е годы, еще в голод — посылали научные экспедиции, создавали академии и институты наук. Хотя Маркс ничего такого не писал. Просто они были амару и создавали условия для других амару — чтобы те чувствовали себя в этом обществе как рыба в воде.
— А на урку им было плевать. Поэтому они сажали и расстреливали массу людей. Скажешь, это Геббельс придумал?
— Геббельс придумал многое, но не все. Однако как раз большевикам было не плевать на урку. Они — как и наши идеалисты — считали, что все люди одинаковы по своей врожденной мотивации, и всех можно поднять, научить, всех сделать людьми в полном смысле слова. Именно потому их проект, сейчас процветающий, все равно обречен на поражение. Среди них самих уже появилось множество урку — видящих широкие возможности в партийной карьере. А насчет сажать и расстреливать... это урку делали и будут делать всегда. Только вмешательство амару заставляет их теперь думать, что может быть, это не очень хорошо... Раньше насилие было нормой повсюду.
Разговоры с Инкой казались бессмысленными. Вернер отторгал хальтаяту на глубинном, эмоциональном уровне — не логическом. Все четыре года подполья и пять лет тюрьмы — вот были его аргументы, следы истязаний в гестапо, намертво стянувшие кожу — вот, что не давало ему, физиологически не давало принять эту теорию; но эти свидетельства нельзя было предъявить в споре. Тем более — Инке с его двумя веками жизненного опыта, порой не менее драматичного и бурного.
— Хальтаята — это отделение. Не более того! Вернер, изначально не ставится цели кого-то уничтожать или порабощать. Мы хотим только отделиться и жить открыто на поверхности земного шара. Не прятаться, не скрываться. Иметь возможность забирать к себе и обучать всех своих. Мы готовы создавать для урку благоприятные условия. Ведь пойми, нам даже рабы не нужны — на данном этапе мы не нуждаемся в дешевой посторонней рабочей силе, а если будем нуждаться — то легко можем заплатить за нее по их меркам.
— Все верно, — отвечал Вернер, — это всего лишь разделение. Разделение человечества на агнцев и козлищ, на плохих и хороших, на своих и чужих... Оно всегда производится с самыми благими намерениями. И заканчивается тем, что плохие, чужие и козлища оказываются жертвами хороших и добрых. А я не хочу делить человечество. Мне оно нравится вот таким, какое оно есть.
— Ты уверен в этом? Оно тебе нравится? — язвительно спрашивал Инка. И Вернер замолкал, не зная, что ответить. Он вспоминал харкающие рожи гестаповцев. Сокамерников, теряющих человеческий облик.
