Фрау Шефер тут же смерила меня уничтожающим взглядом, и я прикусил язык. Так, прокол.
— У вас нет детей, молодой человек, — заметила она, — вы этого не понимаете. Как можно отправить трудного подростка, который и под нашим-то контролем, и с нашими колоссальными усилиями и поддержкой еле справляется с жизнью — отправить вдруг за тысячи километров, да и вообще связываться с каким-то сомнительным, никому неизвестным зарубежным фондом... Он, вероятно, думал, что мы не в своем уме!
— Да, простите, вы, конечно же, правы, — поспешил я исправить оплошность.
— Впрочем, это не имеет никакого отношения к делу!
— Да, и все же, как вы сказали, этот человек мог быть наводчиком! Поэтому было бы неплохо, если бы вы вспомнили о нем еще что-нибудь. И конечно, очень жаль, что проспекта уже нет... макулатуру уже собирали?
Мы с фрау Шефер выяснили, что проспект утерян безнадежно, и сказать что-нибудь еще о подозрительном американском немце она не может. Затем мы обсудили еще некоторые технические — и финансовые — детали задания, и я наконец позволил себе завершить рабочий день.
Я завел мотор крошки-Ниссана, опустил стекла и отключил искусственный климат — грешно в такой чудный весенний вечер вдыхать кондиционированную мерзость. Спина моя взмокла от пота. С чего бы это? Кирпичи не таскал, по крышам не бегал. Хватило общения с железобетонной леди, такие меня обычно утомляют. Не лучшее качество для частного детектива.
Хорошо, что удалось убедить даму дать мне хоть неделю-другую на расследование здесь, а не прямо завтра отправляться в Сибирь. Мне ведь еще два дела надо закруглить, прежде чем отправляться на поиски приключений.
Между делом мы осмотрели комнату Лауры, и я смог сразу получить от фрау Шефер медицинские и психологические документы Лауры и даже письменное разрешение на получение информации о девочке от педагогов и прочих замешанных в деле воспитания лиц. Словом, все получилось не так уж плохо, шансы есть.
Я нажал кнопку плеера, и в машине раздались быстрые разбеги четвертой сонаты Бетховена. Люблю это дело — успокаивает. И надо же как-то собраться с мыслями. Я не Шерлок Холмс, прежде всего потому, что никакого Уотсона у меня нет. Не Беату же считать Уотсоном.
1945 год. Шамбала, Анку Виллара
Он плохо помнил первые дни. Свет, струящийся меж деревянных балок купола. Золотисто-свежая древесина. Женщина с глазами цвета грецкого ореха, женщина, которую звали Инти. Она чаще всего сидела рядом с ним, и просыпаясь, он встречал ее взгляд — непонятный, внимательный.
Ему прооперировали руку, и рука была в гипсе. Он был еще очень слаб. Сначала Инти кормила его бульоном с ложки. Потом ему стали давать кашку. Кушанья были необычные, он никогда такого не пробовал, но это его не удивляло.
Был еще старик, Инка; не дряхлый, вполне еще в силах, высокий и крепкий мужчина, разве что седой. Но ясно было, что он глубокий старик. Откуда? Вернер не знал. Инка говорил с ним на хорошем верхненемецком, говорил много. Ему Вернер в конце концов задал вопрос — кто они такие? Почему вытащили Вернера из тюрьмы? Почему Тибет? Инка рассказывал. Но рассказывал какие-то совершенно левые, казалось ему вещи, не имеющие отношения к делу. Слушать его было интересно — но все это не давало ответов на жизненно важные вопросы.
— Вы ведь изучали биологию, Вернер.
— Всего пять семестров.
— Но у вас все равно есть какие-то понятия, представления о науке. Скажем, антропология...
— Расовая теория.
— Это чушь, разумеется. Идеологическая чушь. Вернер, а ведь вначале вы увлекались идеологией нацизма. Почему? И почему перестали?
Вернер не отвечал. Он уже не мог ничего сформулировать. И вообще говорить было трудно. Он слишком привык молчать. Сначала на допросах, потому что заговорить там было бы очень страшно. Потом, в общей камере — боясь подсадных уток. Потом — оттого, что не с кем стало разговаривать. Инка кивал, видно, понимая свою ошибку, и формулировал за него.
— Потому что вы думали, что действительно есть расовое деление. Вам это казалось интуитивно правильным. А потом вы поняли, что немцы вовсе не являются высшей расой...
Вернер разжал губы.
— Потому что подонки... с которыми я был... они не высшая, а низшая, самая низшая раса из всех существующих. Это стало ясно... довольно быстро.
Но Инка был унизительно, оглушающе прав. Он действительно так думал. Когда-то. Это ему действительно казалось 'интуитивно правильным'.
— Вернемся к биологии, — продолжал старик, — конечно, расовая теория — чушь. Разные расы людей, тем более — разные народности — отличаются друг от друга очень незначительно, в основном, это внешность и чуть-чуть физиологии. Однако на земле раньше существовали не разные расы — а разные виды разумных людей. Они, конечно, отличались друг от друга существенно. Сейчас антропологи уже начали находить их останки, однако, теория эволюции человека еще не разработана. Например, неандертальцы — вы же слышали, что их черепа были найдены в долине Неандера еще в середине прошлого века. Это был другой вид людей. Они вымерли. Часть их генов, а именно 3-4%, в связи с межвидовым скрещиванием, несут в себе практически все европейцы. На самом деле этих видов было значительно больше, в следующие десятилетия антропологи будут открывать новые и новые виды ископаемых разумных людей. К сожалению, церковную теорию сотворения человека, вместе с идеей глубочайшей пропасти между человеком и животным, придется отбросить начисто. Вы знаете, что шимпанзе, если его с младенчества обучать, способен овладеть человеческой речью, общаться, вот как я с вами? Хотя, конечно, уровень интеллекта у них все равно значительно ниже среднего человеческого. Не было никакого мгновенного акта творения, Вернер. Была эволюция.
— Знаю, — с трудом ответил бывший студент.
— Интеллект не возник сам по себе, внезапно. Он развивался. Австралопитеки миллионы лет точили камни. Насколько они осознавали цель своих действий? Насколько эти действия были человеческими, а не инстинктивно-животными? Мы не можем судить об этом. Мы видим результаты — они обтачивали камни, изготовляя орудия. У некоторых видов гоминид объем мозга превысил 900 кубических сантиметров. С этого момента их можно считать людьми? Вероятно, да. Но эти люди еще не были способны к высокоразвитому языку, они не могли создать искусство, религию, изобрести колесо. Это были другие виды людей, остановившиеся на определенной ступени эволюции — без биологической эволюции они не могли двинуться дальше. Вы следите за моей мыслью, Вернер?
— Да.
Он хотел сказать, что хорошо все слышит, понимает, и что ему интересно. Но это была бы слишком длинная фраза.
— Эти виды вымерли, но не сразу, они длительное время сосуществовали с более развитыми видами гоминид. Интеллект совершенствовался. Ведь интеллект, Вернер — это комплексное понятие. До уровня человеческого разума, как мы его знаем, развились всего три вида. Два из них — неандертальцы и кроманьонцы — обладали одинаково развитой сообразительностью. Если бы мы подвергли их обычным тестам на интеллект, они прошли бы эти тесты. Но тем не менее, они были разными в других отношениях, и кроманьонцы оказались более приспособленными и вытеснили, а возможно, уничтожили неандертальцев. Заметьте, Вернер, речь не идет о другом народе, нации, расе — речь идет о межвидовой, биологической конкуренции. Я понимаю, что в университете вы этого не изучали. Просто примите как гипотезу, что это именно так. Позже вы сможете сами в этом убедиться. У нас здесь другая наука.
Инка налил себе прозрачной жидкости в высокий бокал, выпил. Предложил Вернеру — тот отрицательно качнул головой.
— Кроманьонец... гомо сапиенс, коим вы привыкли себя считать — обладает высочайшим уровнем
