по снегу дорожки в лежавшие по бокам сугробы; темная фигура изредка размахивала руками и, вероятно, вела таинственные разговоры сама с собой; вообще она сильно смахивала на подпившего человека.
Фигура в картузе прошла было, не замечая пеньковцев, мимо, но они, всмотревшись, окрикнули:
– Петра!.. Ты это?
Фигура в картузе остановилась и в недоумении, как впросонках, не понимая ничего, смотрела на них.
– Чего ты опешил? Воротись: идти нам нужно всем. Объявиться приказ вышел.
– Куда? – спросил Недоуздок, быстро подходя к ним: это был действительно он.
– В контору приказано. Вот Фомушку требовают и нас всех с ним.
– А-а! Па-анимаю… – заговорил Недоуздок про себя. – Учить, значит…
– С шабринскими, что ли, угостился? – спросил недовольно наблюдавший за ним Лука Трофимыч. – Не след бы… И без угощеньев ихних беда на тебя из-за каждого угла налетает.
Недоуздок счел ненужным отвечать и доказывать неосновательность павшего на него подозрения: он знал, что был почти пьян, ho только не от вина. Он присоединился к товарищам и снова погрузился в разрешение каких-то таинственных вопросов.
В канцелярии полувоенного ведомства долго сидели пеньковцы по скамьям передней, вздыхали и смотрели, как солдаты курили махорку и играли у ночника в три листика.
Часа через полтора пришел высокий, толстый, бакастый господин, в полуформенной одежде. Сверкнув глазами на пеньковцев из-под фуражки, он, не снимая ее и бросив с плеч на руки подскочившим солдатам шинель, прошел быстро в дальние комнаты.
Минут через десять раздался по комнатам повелительный и несколько охриплый окрик:
– Фома Фомин! Здесь?
– Здесь! Фома Фомин, который? – засуетились солдаты.
– Сюда! – крикнул опять голос.
Солдат повел Фомушку через неосвещенные комнаты на голос. Фомушку била лихорадка, но не от боязни, а от развившейся болезни.
Дверь за ним затворилась, и все смолкло.
– Пеньковцев! Сюда! – раздался опять голос.
Тот же солдат ввел пеньковцев в комнату, где сидел перед столом, покрытым клеенкой, разбросанными бумагами, шнуровыми книгами, с медною лампой с тусклым абажуром, полуформенный господин, погрузившись внимательно в чтение каких-то листов. В стороне стоял Фомушка. Пеньковцы боязливо и бегло взглянули на него: лицо его было красно и лихорадочно пылало, губы дрожали.
– Вы кто? – сверкнул на них взглядом, на секунду подняв от бумаги голову, полуформенный господин.
– Крестьяне, ваше бл-дие.
– То-то. Мужики?
– Так точно-с.
– Я вас спрашиваю: мужики?
– Они самые будем-с, – упавшим голосом ответил Лука.
– И больше ничего? Мужики молчали.
– Ничего больше? – тоном выше переспросил полуформенный господин.
– Так точно-с… То ись…
– Без всяких «то ись»! Помолчали.
– И вы это звание свое помните хорошо?
– Довольно хорошо, ваше бл-дие.
– Плохо, я говорю.
– То ись… Ежели… Ваше бл-дие.
– Без «то ись»! (Тоны повышаются crescendo.) Плохо, говорю я.
Пеньковцы замолчали.
– Если вы забудете, кто вы и что вы (взор полуформенного господина молнией проносится по пеньковцам), тогда… Это что значит? – вдруг прерывает он себя, обращаясь к Недоуздку. – Что это значит? Я тебя спрашиваю! (Указательный палец допрашивающего начинает внушительно тыкать по направлению ко рту Недоуздка, у которого в углах губ начинается какая-то игра.)
– Не могу знать, – отвечал Недоуздок и стыдливо утер широкою ладонью усы и бороду.
– Ты не утирай, не торопись, братец… Что это у тебя выражает?.. А? Он всегда так смеется? – спросил быстро пеньковцев бакастый господин.
Пеньковцы посмотрели на Недоуздка.
– Не примечали, ваше бл-дие.
– Скажите, какой смешливый!.. А?.. Сма-атри, братец!.. Сма-атри!.. Как прозываешься? (Допрашивающий берет карандаш.)
– Недоуздок.
– Узду пора!.. Слышишь?
Полуформенный господин что-то бегло начал писать.
– Если вы забудете, кто вы и чт
Пеньковцы вышли. Молча и медленно подвигались они к квартире. К Фомушке, однако, не навязывались с расспросами, оттого ли, что щадили болевшего товарища, или оттого, что очень хорошо знали, в чем состояли бы его ответы.
– Петра, – проговорил Фомушка, – ослаб я. Подведи меня.
Недоуздок взял его под руку.
– Ты не бойся, Фомушка… Ничего! – успокаивал он его.
– Чего мне бояться? Господь с ними! Пущай учат, коли любо.
– Что за грех такой, Фомушка?.. И за что это нам остраску задали? Ась? – осторожно спросил Лука Трофимыч.
– Тот… с крестом-то… толстый…
Губы Фомушки задрожали, застучали зубы; лихорадка опять забила и не дала договорить.
В квартире Фомушку приняла «беглая бабочка».
– Э-эх, старичка как ушибло! – ворчала она. – Ушибло старичка совсем. Не нужно бы ходить, говорила я. Сбегайте-ка, родные, за водкой, натрем мы его! – говорила она, укладывая Фомушку на нары.
– Братцы, тяжело мне! – простонал старик.
– Что, Фомушка, велено тебе сказать-то нам? – спросил опять Лука Трофимыч, как будто боясь, чтобы он не испустил дух.
– Пустите! Зачем кушак? И зачем вы кушаком меня окручиваете? Только что сняли – и опять кушак…
Фомушка забредил. Лука Трофимыч боязливо отошел и перекрестился.
Долго и угрюмо сидели присяжные в этот зимний вечер в округе.
V
«Оправили»
Фомушке становилось хуже; идти ему в суд – нечего было и думать. Хозяин начинал сердиться и посылал в больницу. «Беглая бабочка» неустанно ходила за больным: спрыскивала его «святыми целеньями», привязывала к голове примочки из разведенного в водке снега, подавала ему пить. Пеньковцы были ей рады, так как могли совершенно спокойно оставить больного на ее попечении. Сами они пошли в суд. Лука Трофимыч искоса и пристально наблюдал за Недоуздком, который так необычно вел себя, что, не будь он на ногах, можно бы было принять его за больного одною с Фомушкой болезнью: он или задумчиво молчал, или говорил что-то про себя, отвечал невпопад и несообразно совсем.
В суде народу было сегодня немного, только «свои», судейские. Приходили какие-то господа с барынями, посмотрели на вывешенное у залы заседаний расписание дел и, прочитав, что на сегодня назначено к разбору дело о покушении на поджог малолетнего крестьянина Петра Петрова, 16 лет, махнули
