записку отца Елене.
Не знаю, что делать. Убить человека я могу только во сне. Убить себя — тоже. Ни на что дельное не способен.
Елена теперь пропала навсегда. Уже сегодня он передаст ей записку. Уже сегодня она узнает… И не только о том, что я отца убил, но и о том, что себя убить струсил. Даже ради нее, ради нашей любви, ради нашего будущего счастья.
Я поднялся, подошел к столу, взял прощальное письмо к ней, разорвал его и выбросил клочки в форточку. Все кончено, счастья не будет.
Собрал разбросанные по полу таблетки — большая часть из них закатилась под кровать, долго там ползал, согнувшись в три погибели, несколько раз больно ударился головой о железную перекладину. Таблетки тоже выбросил в форточку. Оделся, постоял посреди комнаты, не зная, что еще сделать, ничего не придумал, лег на кровать поверх одеяла и стал дожидаться шантажиста.
Лежал я так долго, без сна и без мыслей, но шантажист почему-то не являлся. Мне даже стало обидно: жду, жду его, а он не идет. Уверен, что я все исполнил, и потому не торопится?
В комнате стало темнеть — наступал вечер. Когда я выключил свет: вчера, после того, как выпил таблетки, или сегодня утром? Не помню. Скоро у Елены закончится смена — я не встречу ее. И завтра не встречу, и никогда. Она все узнает, будет меня презирать. Шантажист… Сначала она не поверит, скажет: что вы, он не такой, он не способен убить, и тогда шантажист выбросит свой козырь — записку, неопровержимое доказательство.
И тут вдруг меня осенило — я понял, что нужно делать. Совершенно неожиданно пришла мысль, и показалось странным, как раньше до этого не додумался, ведь все так просто! Надо встретиться с ней и все объяснить. Объяснить, что отец мой всегда меня не любил, а когда заболел, стал прямо-таки ненавидеть. Что отомстил он мне таким образом, оклеветал: не виноват я в его смерти. Он был сильный и всю жизнь этой силой гордился. Он презирал меня за слабость, а тут вдруг я стал сильнее его. Без моей помощи под конец жизни отец не мог обходиться — это его и убило. Но признать свое поражение не хотел, вот и свалил вину на меня.
Надо все это ей объяснить. И успеть до того, как с ней повстречается шантажист.
Я вскочил с кровати. Нужно было торопиться. Включил свет, посмотрел на часы — половина шестого. Не успеть! Почему же мне такая простая мысль не пришла в голову раньше? Хотя бы минут на пятнадцать раньше? А теперь не успеть!
На ходу одеваясь, выбежал из квартиры. Слетел с лестницы. Посмотрел на часы — без двадцати двух. Ни за что не успеть! Вызвать такси? Я похлопал себя по карманам, оказалось, что телефон оставил дома. Теперь точно не успеть!
И все же пошел к остановке, не знаю, на что надеялся, скорее всего, ни на что, просто пошел. Стоял, кажется, целую вечность, дожидаясь троллейбуса, в конце концов своего не дождался, сел на другой — он сворачивает, не доезжая целых пять кварталов. И конечно, опоздал! Но и тут продолжая на что-то надеяться, не ушел, а стал ждать под кленом. Было совершенно темно, седьмой час, разве могла она теперь появиться? Но я стоял, как дурак, в темноте. И простоял до семи. И только тогда сообразил, что совсем не обязательно было подкарауливать ее здесь, я ведь могу пойти к ней домой. И обрадовался, и растерялся: ну как я приду к ней домой? Одно дело — встретиться на улице, совсем другое — заявиться в гости. И разговор начать будет трудней, и вести себя с ней, в ее квартире, я не знаю как, и потом, там может оказаться любовник.
И все-таки другого выхода не было. Я подождал еще немного и поплелся к остановке.
У подъезда Елены стояло такси. Я сразу почему-то понял, что это «ее» такси, и представил, как Елена с моим врагом выходят под ручку — на ней вечернее платье, на нем дорогой костюм, — и так разозлился, что совершенно забыл, что у него есть машина и, значит, такси вызвали не они. И когда из подъезда вышла действительно Елена — одна, без врага, — растерялся, упустил ее, дал уехать.
И опять я долго стоял в темноте — уже не под кленом, под каким-то другим, голым, черным, мокрым деревом у нее во дворе. Может, это был тополь? Не знаю. Время от времени меня обдавало дождем холодных капель — ветер дул порывами. Но я стоял и не уходил. Все было кончено. Упустил последнюю возможность. Все было кончено. Только что мы расстались с ней навсегда.
Навсегда. Я представил это «навсегда» и завыл от отчаяния, вслух завыл, громко, ужасно, как собака воет по мертвому хозяину. И вдруг сорвался и побежал, не знаю куда, наверное, за давно уехавшим такси. По-собачьи побежал, рыча и подвывая, мчался по улицам, словно взяв след. Я задыхался, сердце болело, путь мой не кончался. Прикинул в уме: да ведь тут восемь остановок троллейбусом — не добежать, не лучше ли прекратить эту убийственную гонку и воспользоваться транспортом? Но не воспользовался, только чуть замедлил бег, иначе сердце бы не выдержало. Мне нельзя умирать сейчас, до того, как она узнает правду — мою правду, а не шантажиста. Мне нельзя умирать сейчас, до того, как она узнает о моей любви. Мне нельзя умирать сейчас, до того, как я ее увижу.
Я бежал… Казалось, что бегу я так уже много часов. Мне было больно, страшно и как-то вселенски одиноко, словно бегу я по ту сторону жизни. Кругом были люди, но это не люди. Я бежал, я не мог больше бежать. Завернул в какой-то двор и рухнул. И долго лежал на холодной, мокрой земле — глаза мои светились в темноте, не зловеще, жалко, от шкуры моей шел густой пар, язык вывалился — загнанное животное, когда-то опасное. Мне представилась кровь на снегу, но вспомнил: сейчас ноябрь, и никакой крови быть не может, кругом мокрая грязь.
Грязь… И все в моей жизни получилось не так, и сил нет подняться, а надо спешить. Она еще не знает, кто я на самом деле, и вдруг не успеет узнать? Да ведь и я не знаю. По ночам я один, а утром совсем другой — утро расставляет все на свои места и превращает меня в слабого и жалкого. Надо подняться, добежать и сказать. Я не убийца, но я и не слабый. Просто все в моей жизни получилось не так… Мы будем с ней счастливы, потому что я ее люблю, а тот, другой, разве может иметь какое-то значение? Только бы хватило сил добежать.
Я поднял голову, осмотрелся — чужой, незнакомый двор. Завозил руками по земле, пытаясь перевернуться на спину. Что-то мне это напомнило, но не стал тратить силы, чтобы понять. Перевернулся, помог еще немного руками и сел.
Мне даже встать удалось и найти выход из этого чужого двора. А когда оказался на улице, понял, что осталось совсем немного. Побрел потихоньку, экономя дыхание и сердце, — мне ведь еще предстоит объяснить… Я не думал о ее любовнике! Абсолютно не думал! Он был сейчас просто непреодолимой преградой, а я почему-то о нем не думал.
Вся дорожка возле его подъезда была заполнена машинами: «скорая», две милицейских, еще одна какая-то неприятная, синяя. Люди толпились и возбужденно переговаривались — так необычно много народу поздним ноябрьским вечером! Моя одежда была в грязи, но я к ним все равно подошел. Трудно сказать, что ощущал в тот момент. Страх, надежду, освобождение? Было предчувствие, но я не смел ему верить. Не смел верить, но был уверен.
— Это в какой квартире? — спросил толпу, как будто был непричастен, как будто из обыкновенного любопытства.
— В сорок четвертой. Мужчина.
Конечно, конечно.
— Зарезали, а никто и не слышал.
Взволнованная толпа не причитала, все они были по-настоящему испуганы.
— Говорят, нашла его женщина — то ли она ему любовница, то ли кто.
— Говорят, вечером все и произошло.
— Странно, что никто ничего не слышал.
— Говорят, прямо в сердце.
— Как она кричала, бедная, как кричала! То ли любовник он ей, то ли сожитель.
— У каждого своя судьба, что поделаешь?
Я почувствовал, что невероятно устал, отошел от толпы и сел на скамейку. Мысли путались, но одно было совершенно ясно: она свободна, больше никто не встанет на нашем пути.
