помолчав, добавила, криво улыбнувшись: – А шнурок вы так и не завязали.
Андрей присел на корточки, долго возился с ботинком, соображая, как дальше поведет разговор, как направит его в нужное русло, но мысли расползались и никак не желали сосредотачиваться на деле, хотелось просто идти с Соней под руку и рассказывать о себе, и слушать ее голос – чуть хрипловатый и слабый, совсем не такой, каким она читала стихи. Шнурок затянулся узлом, и невозможно было его развязать. Тут он спохватился, что повел себя до крайности бестактно: она сообщила ему о смерти отца, а он вместо того, чтобы выслушать, выразить соболезнование… Какой он дурак! Бесчувственный, эгоистичный болван!.. Надо срочно исправить положение. Да ведь и для дела, для его задачи, следовало ее выслушать. Андрей резко разогнулся, махнул рукой на так и не завязавшийся шнурок и вдруг выпалил:
– Знаете, Соня, а ведь я – поклонник вашего творчества. – И понял, что сказал совсем не то, совсем не то. Смутился, решил, что все окончательно испортил, но тут же нашел лазейку для собственной совести: такие признания ей часто приходится слышать, для нее это вполне нормально, наоборот – когда Соня сталкивается с человеком, не читавшим ее стихов, не знающим ее как поэта, ей это кажется странным и, может, даже обидным. Он добавил: – Мое любимое стихотворение – «Деревянный король». – И тогда только понял, что все сделал правильно – для дела, главным образом, правильно, потому что как же иначе выяснить?… А выяснить необходимо, и не только для завершения расследования, но и… Ну да, что уж тут – для него самого это важно, может, не менее важно, чем для Аграфены Тихоновны.
Он искоса посмотрел на Соню, чтобы не настораживать ее слишком пристальным взглядом: как она прореагирует – вздрогнет, побледнеет, потупится?
Пожала плечами, усмехнулась:
– А я не люблю деревянного короля. – И было совершенно непонятно, поставила ли кавычки – стихотворение она имеет в виду или человека.
– Почему? – «наивно» удивился Андрей.
– Так, – равнодушно сказала Соня, – просто не люблю, и все. А куда мы, собственно говоря, идем? – Она отвернулась от него, посмотрела по сторонам. – Мне нужно на остановку.
Закрыла тему. Но не испугалась, не насторожилась, просто перевела разговор на другое.
– На остановку – туда. – Он снова взял ее под руку. Она не возражала. Нельзя ее так отпускать, ничего не узнав, не прояснив главного. Но как узнать, как прояснить – в лоб ведь не спросишь: вы послали Артемию Польскому письмо, в котором прямо указали, что он ради своих целей может пойти на преступление – и вот преступление совершилось, как вы это объясните?
Остановка приближалась. Сейчас подъедет троллейбус – когда не надо, транспорт прекрасно ходит, – она сядет и уедет, а он так и не узнает.
– Деревянный король – это шахматный образ? – бросился на прорыв Андрей, наплевав на осторожность, посылая к черту всю этику общения. – Проигранная партия?
Влепит ему пощечину – и будет права.
– Шахматный, – немного подумав, спокойно подтвердила Соня. – И, да, вы правы – проигранная партия. Моя проигранная партия. Но это было так давно, что уже не имеет никакого значения, с тех пор столько всего случилось… – Голос ее зазвенел, пресекся. – Эти несчастья… – начала она, – эта беда… – задохнувшись, попыталась она еще раз и окончательно сбилась с ритма: спокойствие ее было насилием над собой и оказалось ей не по силам.
– Папа? – вконец охамев, спросил Андрей и сочувственно-понимающе покачал головой. И скрипнул зубами от отвращения к самому себе.
– Да, папа. А сначала мама. – Соня жалобно и совершенно по-детски посмотрела на Никитина и доверчиво прижалась к нему. – Мама погибла двадцать восьмого, а тридцать первого папа. И бабушка так тяжело заболела, что тоже, возможно, умрет. А Вероника… Ее нет, никогда нет. А Игорь не в счет, потому что приходит из ревности – его любовь почти напоказ. Мы приходим, садимся на стулья и молчим, молчим. Я разучилась разговаривать, думать, страдать тоже разучилась. И не помню, что было вчера, что час назад. Живу, словно в клиническом сне или летаргической смерти. Что может значить теперь моя проигранная партия?
Я… – Она замолчала, зажмурилась, сжала кулак и приложила его в губам, видимо делая над собой страшное усилие: перестать говорить, замолчать. Нервно, болезненно рассмеялась. – Посмотрите, какой странный снег – совсем фиолетовый. Как вчера у забора – там тоже был фиолетовый снег. – И не справилась, не смогла перестать, не смогла замолчать – она все ему рассказала: как погибла ее мать, как потом, на поминках, отец, как она с ним разговаривала перед смертью и не понимала, что он отравился, как попала в больницу бабушка… А потом вдруг перескочила в детство, главным действующим лицом которого был поэт Артемий Польский – и это была обвинительная речь, почти такая же, как в письме.
– Так, может, это он виноват в смерти ваших родителей? – тоном сочувствующего простака предположил Андрей и натянул на лицо глупое выражение конфидента-попутчика.
Соня – с искренним удивлением! – на него посмотрела.
– Да нет, что вы! – возмущенно сказала она. – Он не мог. Артемий Сергеевич, конечно… Но не до такой степени! Нет, не до такой! Он все же поэт, не убийца. И… Нет, он не мог! Даже предполагать странно.
– Вы хотите сказать, – раздельно проговорил Андрей, наплевав на осторожность, слишком уж для него это было важно, – что такая мысль никогда не приходила вам в голову?
– Не приходила. И не могла прийти, потому что это невозможно, – убежденно заявила Соня.
Они уже давно стояли на остановке. Подъехал троллейбус, затолпился народ.
– Это мой, – спохватилась Соня. – Я поеду?
Он помог ей протолкнуться к двери. Она помахала ему рукой в варежке – совсем по-детски. Троллейбус застегнулся на все пуговицы и поехал. Андрей повернулся и пошел назад, в больничный двор, где осталась его машина.
Убежденность Сони в невиновности Артемия его удивила: она никак не сочеталась с тем, почти прямым, обвинением в письме. И что самое странное – она и сейчас его продолжала винить в своем загубленном детстве, но не в смерти матери. Как это понимать? Жаль, что он не смог заговорить с ней о письме. Выяснить бы, когда оно было послано. Может, очень давно? Обвинения эти были не серьезны, написаны в сердцах, чтобы больнее ударить, и теперь она про них совершенно забыла?
Но одно ясно: предположения Вениамина совершенно безосновательны, и это так хорошо, что на данный момент остальное не важно. Да, не важно, с остальным он разберется… Просто камень свалился с души.
Андрей захлопнул дверцу машины, позвонил Насте и поехал домой – на семейную жизнь у него оставалось всего три часа: по скользящему графику дежурств эта ночь выпадала ему. Но ничто теперь не могло его ни расстроить, ни раздосадовать, потому что… Ну да, потому что Вениамин ошибся.
Он заехал в магазин, накупил Насте и сыну подарков. Радость распирала его и требовала выхода, ощущение полного, какого-то бескрайнего счастья овладело им, словно очень близкий и дорогой ему человек чудом выздоровел от смертельной болезни.
… А на следующий день он узнал о гибели Вероники…
Веронику убили ночью, и убийцей не мог быть Артемий: с одиннадцати вечера и до пяти утра Андрей добросовестно дежурил у его подъезда, потом заступил на пост Денис – все передвижения Польского были у них под контролем. В час он лег спать, в десять проснулся, к двенадцати поехал на творческую встречу во Дворец железнодорожников, пробыл там до половины второго, потом… Впрочем, что он делал потом, было уже и не важно – Вероника погибла ночью. Все, подозрения с Артемия можно снимать, и это значит…
Да ничего это еще не значит, совсем ничего! Надо к нему поехать и поговорить откровенно – теперь это можно, раз выяснилось, что он не убийца. И Аграфена Тихоновна, когда позвонила ему сегодня и рассказала о смерти внучки, сняла с него обещание действовать в тайне от главных действующих лиц. Шпионские игры, слава богу, закончились. Так чего же он сидит, чего не едет? Польский наверняка знает правду и сейчас не станет ее утаивать – куда уж дальше таить? Он расскажет, и дело завершится. Надо только заставить себя встать с дивана, выйти на улицу, сесть в машину – и узнать эту правду.
Андрей поднялся и медленно, словно через силу, пошел в прихожую. Из кухни выглянула Настя.
