В Индии грузовикам (кабинам) пририсовывают глаза (огромные, бычьи); верх кабины украшают орнаментом, и едет не просто какой-то обычный грузовик, каких миллионы, подумаешь, — а особое существо. А в Гонконге и трамваи все разрисованы, правда рекламой, но как- то тоже очень забавно, «восточно». С трамваями я чуть с ума не сошла; вижу, едет № 5, потом, за ним — 126, 137, 15, 10, 200 и т. д. Всю неделю я боялась к ним приближаться, думала — запутаюсь в маршрутах. А маршрут оказался один, как в Женеве, по которой курсирует (всего один маршрут) трамвай, почему-то носящий № 12-й! Потому, что раньше их (маршрутов) в Женеве было много, потом все вымерли за ненадобностью, а 12-й остался, чего уж его переименовывать!
Этого уже не будет никогда.
Ни огромного никелированного, ведерного чайника, который я кипятила по утрам; ни университетского автобуса, снующего с горы в долину, к станции, и обратно; ни аккуратных студентов- головастиков, птичьим шумом наполняющих японского происхождения автобус; ни неторопливых садовников в круглых огромных соломенных шляпах с замотанным пластиковыми пакетами (от дождя) верхом; ни улыбчивой, то и дело смеющейся китаянки Марии — с кафедры, — закутанной в платок — инфлуюнца! — ни доктора Лоу с редкой, похожей на водоросли, растительностью на лице, крупнейшего специалиста по китайскому средневековью. Ни английского сыра «Чеддер», ни филиппинки, убирающей мои апартаменты, ни залива, ничего. Финита.
Ночью накануне отъезда какая-то птаха билась в мое освещенное окно.
ЦВЕТА ПЕТРОПОЛЯ
Действие света и цвета освободительно.
Вспоминаю «застойных» времен литературные посиделки в еще не сгоревшем питерском Доме литераторов на улице Воинова. Настоящий дворец. Спокойный уют. Особенная, сдержанно-гостеприимная атмосфера, создаваемая ведущими. Обитая малиновым штофом гостиная. Невероятный по красоте, дух захватывающий из венецианских беспереплетных окон вид на Неву. Обсуждается всего один, но чрезвычайно обширный вопрос: существует ли
Я и сейчас остаюсь при мнении, что нет литературы «женской» и «мужской», «московской» или «новосибирской». Но за прошедшие годы не только мне яснее открылось: поэзия и проза, а не только архитектура, изобразительное искусство Северной Пальмиры выделяются в особый анклав внутри русской культуры (замечательно «обрамленный» В.Н. Топоровым в его «Петербургском тексте»). Открылось многое — в том числе и в поиске ответа на мучающий меня вопрос: почему именно так сложилось, что сильнейший поэт конца века (Иосиф Бродский) и один из самых увлекательных прозаиков того же периода (Сергей Довлатов) — чистокровные питерцы? Почему самые сильные кинорежиссеры — Алексей Герман, Александр Сокуров — оттуда же? Что за гений места порождает сию творческую энергию? Особая сила оппозиционности Москве, напряженность от униженности и безусловный факт культурно-психологической компенсации? Или/и к тому же: Петербург — Петроград — Ленинград представляет собою нечто художественно единое, особую историко-культурную эстетическую и литературную, движущуюся и развивающуюся ценность, организм, порождающий свою поэтику, так или иначе воплощаемую через призмы индивидуальных дарований?
Погружаясь в чтение внушительного тома антологии «Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии» («Лимбус-пресс», СПб., 1999, составление и комментарии Михаила Синельникова), обнаруживаешь, что тексту этому в его поэтической составляющей со всеми его наслоениями — уже 270 лет, если началом считать знаменитую «Петриаду» Антиоха Кантемира с ее энергичным описанием процесса созидания:
Уже через двадцать с небольшим лет Василий Тредиаковский в «Похвале ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу» воспевает
Тредиаковский сочиняет свою «Похвалу» к первому юбилею — пятидесятилетию города:
Еще через десятилетие Михайло Ломоносов складывает «Оду торжественную Екатерине Алексеевне на ея восшествие на престол», и уже здесь начинают проступать черты того описательного канона, который сопровождает образ Петрополя на протяжении двух с половиной веков:
