Ностальящее. Собрание наблюдений

У Тютчева — «купол золотой» Исакия, светящийся «во мгле морозного тумана», гасит вторая строфа:

Всходили робко облака
На небо зимнее, ночное,
Белела в мертвенном покое
Оледенелая река.

И, хотя тот же Тютчев в другом стихотворении называет невскую волну «пышноструйной», эпитеты цветовые почти отсутствуют: «Нет искр в небесной синеве, / Все стихло в бледном обаянье».

«Социально» и пейзажно тускл, мертвен, похож на грандиозное кладбище заснувший под «свинцовой тучей» город в стихах Некрасова. Краски — это «охрой окрашенный гроб» («Не лежала на нем золотая парча»). Все обманно «пышное» погружается во мглу:

Душный, стройный, угрюмый, гнилой,
Некрасив в эту пору наш город большой.
Как изношенный фат без румян…

Некрасов не просто не употребляет цветовые эпитеты — он настойчиво отрицает цвет: «Правда, я не видал, / Чтобы месяц свой рог золотой показал»; «не лазурны над ней (улицей. — Н.И.) небеса».

Но и у Некрасова, подробно регистрирующего городскую, как мы нынче говорим, «чернуху», все равно в текст прорывается «печать красоты»:

…зимой,
Словно весь посеребрянный,
пышен Петербург самобытной красой!
По каналам, что летом зловонны,
Блещет лед, ожидая коньков,
Серебром отливают колонны…

(«О погоде»)

Убогость и серость эпитетов главенствуют в стихах 70-80-х годов. Петербург противопоставляется красоте России (К. Фофанов, «Столица бредила в чаду своей тоски…»). Мрачность «шумной столицы» усугубляется в поэзии Федора Сологуба.

Постепенно к концу XIX века — началу XX социальной «грязи» в описании города становится меньше, однако метафизическое зло проявляется еще сильнее:

Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.

(А. Блок, «Петр»)

Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
Гуляет на дворе.

(А. Блок, «В октябре»)

Но у того же Блока бессмертный синий утверждает свое непобедимое очарование в «Незнакомке». «Желтый пар петербургской зимы» у Иннокентия Анненского — знак зла, как и «желтый снег, облипающий плиты», и «Нева буро-желтого цвета».

Но вот уже в стихи Михаила Кузмина проникает «Зимнее солнце» — вместе с «засиявшей синевой» и «эмалью голубой», «стеклянно-алые облака», «вымпел золотой». У Мандельштама торжествует размытый желтый цвет:

Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель…

И все-таки тяжеломерное уныние побеждает как бы вырывающееся восклицание:

А над Невой — посольства полумира, Адмиралтейство, солнце, тишина!

(«Петербургские строфы»)

Мандельштам упоенно эстетизирует Петербург, возвращая его к пушкинскому, «отмывая» его от