шкуры. А потом ошарашит, скажет, что если часовщик так нечестно поступил, то ни о каком обмене не может быть и речи. И Калачев уйдет к другому мастеру, по крайней мере можно съездить в город и там все устроить.
Однако Калачева ждало разочарование. Вагончик часовых дел мастера стоял на месте как миленький и окошечко приоткрыто, и из окошечка орет магнитофон «Ты морячка, я моряк». Костяшками пальцев Калачев дотронулся до стекла, постучал. Решительно стукнул. Из окошечка выглянула гладко выбритая, восторженная юношеская физиономия. Длинная шея, уши желтые.
— А где этот? — Калачев показал пальцами как заводят детскую игрушечную машину или часы с боем.
— Этот?.. Вы о Прохорове спрашиваете? — улыбнулся гусенок. И ему доставило большое удовольствие выпалить: — Уехал, уехал! На Север угнал, за длинным рублем.
— Как же так? Ведь только вчера…
— Именно — вчера, — сиял новый владелец вагончика.
— А кто же теперь вместо?
— Не могу знать, — по — фельдфебельски ответил парень, — я музыку записываю. И торгую ей. Хотите, вам Валерия Ободзинского запишу, из вашего времени певец?
Гусачок покрутил что?то внутри вагончика, и динамик выводил уже сахарным голосом: «У под — эзда протиф дома тва — а-эго стою — у-у». И с легким пристаныванием: «О — о-о! как я счаслифф».
Ободзинского Калачев не хотел. Сердито взглянул на записывалыцика музыки: «Наверное, улыбка у него никогда не сходит с лица». Калачев знал, что если так глупо, так абсурдно началось утро, то теперь и будет все сыпаться. Где?нибудь он что?нибудь забудет. Ему наступят на ногу.
Обзовут в очереди. Или мясник Федор (кажется, Федор) Масленников даст от ворот поворот. Господи, помилуй! И не хочет он того мяса. Но вот жизнь заставляет вечно заглядывать в чьи?то глаза и по щенячьи вилять хвостом, облизывать кирзу, нет, хром купеческих сапог. Он бы и не облизывал, он бы перебился и на картошечке с луком и постным маслом, он бы носил ботиночки армавирского пошива с народным названием «Буря в пустыне», если бы, не родные мучители: Татьяна Алексеевна — жена и Леночка — дочурочка золотая. Уваженья, уваженья хочется! Какое может быть уважение, если сам он лгун и морочит головы юным своими «красной нитью» и «лишним человеком», тем, что декабристы разбудили Пушкина или Герцена, Герцен в свою очередь не дал спать Владимиру Ильичу.
Надо нырнуть в пристроечку, вот здесь, в уголке, находится мясник, то есть Масленников, тесно связанный с мясной диаспорой на рынке. Тучный, чисто традиционный, такой Масленников, персонаж юмористических рассказов. Да, такой! Масленников разводил в стороны руки и восклицал: «Как — ие люди!»
«Неужели он кинется обниматься?» — опасался Калачев. Тот только восклицал: «Какие люди!» И сразу же Масленников заговорил о радикулите. Добродушные глаза его сияли так тепло, словно на свете нет ничего лучше, чем радикулит. Радикулитная тема вдруг иссякла:
— Как же у вас там моя Натулечка? Она ведь по вечерам такие толстые книжки листает. Я говорю ей: «Зачитаешься! Брось, плюнь! Я за всю свою жизнь не прочитал ни одной книжки и ничего, живу. Уважают меня больше, чем вашего школьного директора. Вынуждены уважать. Ты вот сейчас пришел, будешь показывать уважение». «Не такой уж он и добрый. Боров он! — сразу решил Калачев. — Это он на улице тает леденцом. А здесь — барин Троекуров». И Калачев заговорил академическим, педагогическим тоном:
— Дочка ваша, Наташа, очень способная. Но что?то ей мешает. Она могла бы учиться на одни пятерки и напрасно вы так, Федор… извините, по отчеству…
— Степанович.
— Федор Степанович, это вы не прочли ни одной книжки, потому как нужно было тогда, в детстве, горбом хлеб добывать.
— Это так, это так, — отмяк Масленников. — Я все время перед людьми. Сам тоже полебезил, поизвивался ужом. А как же, закон жизни такой! Сегодня ты в подмастерьях, завтра сам затрещины раздавать будешь. Вам, я понимаю, мясца подешевле?
— Гхм… Если не трудно… Дочь… Свадьба… Вот выдаю. Дочка, Леной звать. И ваша ведь тоже скоро?
— Вот ведь как? Мясца? Много ли вам, Владимир… извините, по отчеству…
— Петрович.
— Петрович, много вам дали ваши книжки? А ведь гордые, все о небесных кренделях рассуждаете, в газеты пишете. Философы. Жрать нечего будет. Философию вашу изрубите на мелкие кусочки и ко мне прибежите…
Калачев попытался возразить:
— Почему это именно к вам? Сами люди будут мясо выращивать, фермерство сейчас открывается.
— Не — спо — соб — ны, не — спо — соб — ны! Обленились, привыкли в клеточках жить. Хозяин приходит, бросит в клетку конскую требуху и вы, довольные, урчите. Вот раздают теперь крестьянам землю, а он с ухмылкой, крестьянин тот, отворачивается — на фига она ему?.. Что он с этой землей будет делать, амброзию выращивать? В колхозах ничего не получают, а за колхозы держатся. В колхозы можно ходить, там для каждого своя печка приготовлена. И сидят на печках, как Емели. Я?то знаю, что если колхозника выгнать из хозяйства, он деньги в кассу вносить будет, лишь бы опять на печке той подрыхнуть…
Злился Калачев, злился, конечно же, оттого что не прочитавший ни одной книжки мясник на деле оказывался прав в разговоре о клетках — вольерах и в полной импотен- тности теперешнего сельского жителя. Жестокий мясник все же не ушел от экзекуции:
— Владимир Петрович, давным — давно в школе я окончил четыре класса, пятый — коридор… Такой же учитель, наподобие вас, всё преподавал мне уроки хороших манер. «Запомни, — говорил он, — слово «пожалуйста». Вот и вас я сейчас прошу. И мы будем квиты. По крайней мере я со своим прошлым. Повторяйте за мной… Федор Степанович… пожалуйста, отрубите мне мясца, Федор Степанович… отрубите мне мясца, дорогой Федор Степанович.
Калачев вначале?то понял, что это розыгрыш, юмор. Не будет солидный человек играть в нелепую игру. Но потом докумекал. Федор Степанович глядел на него со злым интересом, не шутил. «Плевать, плевать на его мясо, хлопнуть дверью, доказать, что философия его гроша ломаного не стоит… Плюнешь, а завтра свадьба. Жена, может быть, даже не равнодушно расстреляет его вопросами — ответами. Он ее перетерпит. Главное — Лена. Хотя нет, главное — совет Ивана Тургенева, великого русско — французского блиноеда. Тургенев советовал в минуты раздражения собственное нёбо кончиком языка щупать. Калачев усовершенствовал тургеневский прием. Он вообразил себя мотком проволоки, такой большой катушкой. И он сам себя равномерно обматывает стальной жилой. Остается только поестественнее улыбаться и говорить, что требовалось. В конце концов в его собственной воле превратить все в шутку. А мясник поскучнел. И мясник отрубает ему уже сочные филейные кусочки. Смешно так: «У — у-ух!» Подумаешь, слова?! Калачев живо представил шипящую на сковороде отбивную, понюхал воздух и улыбнулся. Искренне уже. Рядом с ним таял Масленников. Федор Степанович угодливо совал здоровенные куски мяса в объемистую сумку Владимира Петровича Калачева. Анестезия сработала. Анестезия, замораживающая совесть!
Слава тебе! Он научился этому наркозу давно. И теперь умение отстраняться ему помогло. Он прибег к нему и на другой день. В этот день он выполнял приказы жены и ее подручных. Утром Калачев служил на посылках, как золотая рыбка: носил из подвала картошку, свеклу, водку, крутил мясо на котлеты, бегал за хлебом. Он заморозил себя специально, чтобы не сорваться с катушек. Сам процесс подготовки к свадьбе дочери был чем?то неприятным, неприличным даже. К тому же на свадьбе надо терпеть и гостей, которые придут просто так напиться, по- пошлить перед драгоценной его Леночкой. Пусть она сейчас выглядит счастливой, по недопониманию, по недомыслию, потому что женская плоть играет, физиология берет свое. Он крутил мясо, чистил большой казан для плова, все автоматически, однажды только пришел в себя, заметив, что в организме случился толчок, словно летел на са- молете — кукурузнике и вдруг провалился в большую воздушную яму. После этого толчка он стал почесывать лысину. Вроде недавно только мыл голову. Чешется как?то неестественно и неотвязно. Пробовал для того, чтобы избавиться от чесотки, помочить
