— Нет, нет, нич — чего не замечаешь? — заспешил он, говоря все это заискивающим голосом. — Взгляни на мою голову.
Татьяна скользнула взглядом по его лбу.
— Действительно, замечаю, у тебя волосы полезли. Оперяться начал.
Она с недоверием, даже с опаской, прощупала нежную поросль: — Да, действительно, бывает. Это все от волнения. Это бывает. Луковицы волос у тебя не пропали, а затаились, и вот надо было получить какой?то щелчок, чтобы они опять проснулись и заработали. Свадьба щелкнула.
Его не устроило такое объяснение. Совершенно это не так, совершенная ерунда. Что это вдруг ни с того ни с сего ему стало так хорошо и его распирало изнутри от внутреннего здоровья, от животного счастья, от эластичности, упругости мышц. Он помнил это ощущение из своего детства. Чаще всего это бывало весной, когда вскрывались на их деревенской речке льды, когда на вербе появлялись тугие узелочки, и солнце хищно пожирало сугробы, когда пахло весной. Травы и деревья еще спали. И все же пахло мягким и одновременно плотным весенним воздухом. Может, это мокрой, теплеющей землей пахло?
Расколотив чайной ложечкой яйцо, Калачев мельком взглянул на свои часы. Стрелки заметно двигались назад, не только минутная, но и часовая. Как только выдерживают они этот скорый ход?! Скоро как самолетный пропеллер крутиться будут. Секундная стрелка, видимо, не выдержала, она слетела со своего фиксатора и просто болталась, однако не мешала движению своих малорослых сестер. Калачев отстегнул ремешок и положил часы на угол кухонного стола, стрелки остановились, и часовая, и минутная. Вот как! Он опять застегнул ремешок у себя на запястье. Стрелки сорвались с мест и опять помчались назад.
По спине Калачева пробежал холодок. Боясь, что его открытие не оправдается, он тут же шмыгнул в ванну и там разделся. Он оглядел свое тело. Тугое. Но эту тугость он внушил себе: аутотренинг, гипноз! «Тело туже, даже дюже», — проговорил он в рифму вслух. «Даже дюже тело туже». Пишут, что кожа на шее самая чувствительная ко времени. Она раньше покрывается морщинами, блекнет, роговеет. И на шее у Калачева кожа стала лучше, посвежела. Ему как бы кто?то подсказывал: «А ты загляни в рот себе». Тайный голос призывал его открыть рот. Тогда?то все и прояснится. Он заглянул, сунул туда пальцы, надавил на лунку от коренного зуба, вырванного год назад. Да, там твердо. Там покраснение десны. Там была белая, уже ясно заметная верхушка нового зуба.
— Вот ты и убедился, — удовлетворенно произнес голос, похожий на его собственный, — правильно думаешь!
Он думал правильно. Он еще раз отстегнул часы и положил их на кафельный пол ванной. Часы остановились. Он нагнулся, поднял, пристегнул — пошли. Абсурд! Но ведь мы называем абсурдом все то, чего не понимаем. Абсурдно все: бессмысленны людские действия, абсурдно плавление твердого льда и воспламенение спички. Абсурд-, но то, что невидимая сила толкает электромотор пылесоса, который сейчаг включила Татьяна. Все, что необычно — абсурдно. Существуют тысячи объяснимых поступков людей, все они неверны или понятны только по действиям системы. И на этот раз необъяснимое надо воспринимать как естественное.
Благодаря этому сказочному, дьявольскому механизму время для него стало двигаться в другую сторону. Все стареют, а он молодеет, все дряхлеют, его же организм становится более крепким. Он засмеялся опять. На этот раз смех его был другим, не таким счастливым. Он тут же продолжил в мыслях своих вектор молодения. Все стареют — двигаются к смерти. Вспомнилось циничное: «Что такое жизнь? Затяжной прыжок из одного места в могилу». Теперь его жизнь — прыжок в другую сторону, а результат один — смерть. И это произойдет очень скоро, вон ведь как улепетывают стрелки. Калачев присел на край ванны, руки у него дрожали. А чего бояться?то, ведь всегда можно отстегнуть австрийские часики и кинуть их в канализационный люк, в речку — вонючку. Но нет. Одному ведь ему выпало лучше пожить немного молодым, потом снять часы, возвратить себя к тридцати годам, к сорока в конце концов. Пожить. Потом опять нацепить часы, как бы заправляя бензобак своей жизни молодостью, здоровьем, так можно жить вечно, лишь бы не попасть в катастрофу, не заболеть неизвестной болезнью. Хотя, наверное, с неизлечимой болезнью тоже можно справиться, пристегнуть часы к руке, и болезнь завянет. Постепенно Калачев успокаивался и рисовал в своем мозгу все более лучезарные картины своего дальнейшего благоденствия. Он исполнит давно задуманное, съездит к садисту сержанту Луценко и воздаст ему должное. Луценко живет недалеко, достаточно сесть в автобус и через три часа он увидит его наглые глаза. Калачев отомстит сержанту с чувством, с толком, с расстановкой. По сути сюда, в ку
банскую станицу, он и переехал специально, чтобы наказать Луценко. Потом, когда жизненная обыденность вывела его из первого мстительного чувства, все сгладилось: пусть живет, мало ли в природе таких извергов. Если каждому мстить, то и жизни не хватит. Калачев еще поедет в маленький придонский город, туда, где живет она — Первая любовь, первая любовь, отвергнувшая его. Конечно, теперь он не кинет свою настоящую жизнь, но вот поглядеть на ее бытье, вспомнить и удивить, и, может быть, влюбить — это возможность. И неплохая. И еще надо замолить грехи перед своей деревней, перед покойным дедом Абрамом Романовичем, перед матерью в конце концов. Чем это не великолепная идея? И надо теперь жить по — другому, теперь?то уже нечего бояться, что кто?то на тебя не так взглянет — и твое благополучие будет исковеркано. Теперь можно жить по правде, по совести. Говорить правду и только правду. Ведь Калачев всегда может начать с начала, с нуля. Выгонят с работы — ну и что? Он опять устроится. Он ведь может опять поступить куда угодно, стать изобретателем, поэтом. Хотя? Хотя накладка получается, для этого надо против течения времени умчаться очень далеко из своей теперешней жизни, из семьи.
— Ты что там? Уснул? — это выключила пылесос Татьяна. — Вынеси ведро на помойку.
Слово «помойка» вернула Калачева к действительности. Он хлопнул себя по голой коленке: «Если, конечно, я прав, омоложение началось».
— Слушай, — ухмыльнулась Татьяна, — ты вчера случаем не выкушал яблочек нашего пищекомбината? Они такие препротивные, я подозреваю, что они привезены из тридесятого царства. Кто знает, может, это молодильные яблоки?
«Знала бы она всю правду, — подумал Калачев и выхватил мусорное ведро из жениных рук. Ему показалось, что сердце его бьется чаще обычного, как будто он выхлестал с десяток чашек кофе. — Ничего, мы им еще покажем», — думал он, сбегая по лестнице. Кому покажем? Что покажем? Он не знал определенно, кому и что. Знал только, что это нечто особенное. Он захлебывался от пьянящей свободы, захватившей все его тело, каждый капилляр, каждый волосок.
— Идиоты, — смеялся он, все больше пьянея от восторга. — Идиоты! Брокеры — рокеры, поэты — нифалеты, танцы — манцы, розенкранцы.
Пожалуй, надо остановиться, иначе сойдешь с ума. Остановиться, спокойно обмозговать. Калачев стал закручивать свое тело и душу вымышленной стальной проволокой. Это успокоительное помогло. Мысли перестали перехлестывать друг дружку. И все же они были сумбурными: живем на вокзале, вспоминаем прошлое, мечтаем о будущем. Ведь настоящего не — ту — ти! А хорошо было бы съесть сейчас ананас. За всю свою жизнь он не откусил и дольки экзотического плода, жевал, правда, какую?то вязкую, похожую на сушеную тыкву консервированную ерунду. Цукат ананаса. Ананасы, орхидеи! Миллионеры дарят возлюбленным орхидеи. Чем он хуже? Ведь если он прокрутит в своей судьбе несколько вариантов, тьфу, несколько судеб в своих вариантах, тьфу, орхидеи ему улыбнутся. Но программа первая: отомстить, влюбить, замолить. И еще ему представился плоский живот его ученицы Сукачевой. Пошло, неэтично, неморально. Не по — учительски. Но это так. А впрочем, пора отвыкать от морали серого российского чиновника Акакия Акакиевича.
— Черт! — ругнулся Калачев: опять мусор из контейнера не выгребли. Не нести же домой полное ведро? Кое- как изловчился, высыпал часть мусора в контейнер, остальное на землю. Господи, какая проза. Дома он посадил жену на диван, взял ее за руку:
— Таня, я вот что подумал… в порядке бреда. А что если я, смех, ерунда, что если я буду молодеть?.. Яблоки- то пищекомбинатовские того… законсервированы средством Макропулоса. Помнишь у Чапека?
— Они законсервируют, они законсервируют, — пренебрежительно усмехнулась Татьяна. — Они и не до такого додумаются. В редакцию пришло письмо, в нем рассказано, будто бы некий Мишин В. В. своеобразно боролся с пьянством. Заказал тот Мишин в кузнице медали для колхозных алкашей. И решением общего профсоюзного собрания цепляют те медали поклонникам Бахуса, для острастки. Вот вам
