— Запрещаю тебе судить о моей жизни!
— А я считаю, что имею право тебе это сказать по праву старого друга.
— Ты думаешь, мне следовало продолжать «малевать свои картинки», так, что ли?
Он также не забыл этого выражения. У него на лице появилась разочарованная улыбка.
— Признаюсь, в тот день я повел себя очень неловко.
— Не неловко, Стефен, а немного излишне честно. Потому что ты всего лишь высказал свои подлинные мысли. Над моим искусством и моими картинами ты насмехался всегда, потому-то я и спрашиваю себя, во имя чего ты упрекаешь меня сегодня в том, что я не отдаюсь этому!
— Быть может, оттого, что я наконец понимаю, какое значение они имели для тебя.
— Быть может… Слишком поздно.
Глава 5
Провожая ее до выхода из ресторана, он непринужденно поцеловал ее в шею, от чего она раздраженно отмахнулась.
Он не предложил ей пройтись до магазинчика, от чего она в любом случае отказалась бы; в результате она взяла такси.
Теперь она была в подсобке одна, поскольку Кэтлин не вернулась с обеда. Она курила сигарету, что случалось с ней крайне редко, и пыталась привести в порядок свои мысли.
Высказывания Стефена вывели ее из себя, но насколько он был прав! Он пользовался любой возможной ситуацией, чтобы всегда найти свою и только свою выгоду, она прекрасно это знала.
Но как же он все-таки сумел постичь ее ситуацию! Ему достаточно было видеть ее в течение одного вечера, чтобы догадаться обо всем. Он тотчас же проник в открывшийся пролом ее жизни, — ссылаясь на то, что ей нужно было посвящать себя искусству, — а по сути, чтобы глубже взволновать ее и несколько унизить.
Неужели ее тягостное состояние было столь очевидно? Почему же в таком случае Брюс ничего не заметил? Правда, Брюс не знал, какой она была «прежде»…
Находясь в столь угнетенном состоянии духа, молодая женщина уже больше не знала, что и подумать.
Что бы могло произойти, если бы она одиннадцать лет назад не поддалась своей депрессии? Она бы, наверное, ухватилась за свое искусство; она бы писала картины, ваяла, выставлялась. Кто знает, может быть, в настоящее время она была бы признанным художником?
Слезы текли у нее по щекам. Почему она так легко отказалась от своего призвания? Она могла бы столько создать при ее руках, голове. Во что превратились ее образы, эти волнующие формы, которые она хотела воплотить в бронзе, изысканные цвета, плясавшие у нее перед глазами? Во что превратилась эта гибкость пальцев, тот дар, над которым она столько трудилась?
Она готовила пирожки, жарила цыплят, продавала драгоценные камни.
Что она сделала, чтобы стать большим художником, каким она представляла себя в восемнадцать лет? Как можно было так растоптать свою мечту?
Если бы она сумела ждать, то в конце концов нашла бы вновь Стефена. Он сказал, что вернулся, чтобы найти ее. Она не поверила ни в него, ни в себя, в несколько минут она все разрушила.
Когда вошла Кэтлин, Черил горько плакала. Косметика текла по лицу, и у нее не было времени, чтобы привести себя в порядок, так что подруга все это увидела.
— Черил! Что с тобой случилось?
Целиком погруженная в свое горе, она попыталась изобразить нечто похожее на улыбку.
— Ничего. Немного расстроилась.
— Но по крайней мере, не этот… господин Фицджеральд привел тебя в такое состояние?
— О нет! Успокойся. С ним все прошло хорошо.
Видя, что больше ничего не выведать, Кэтлин не стала настаивать.
— Послушай, советую тебе вернуться домой и отдохнуть. Я и одна здесь справлюсь в оставшуюся часть дня.
— Правда? Ты думаешь?
— Уверена в этом. В конце концов, с таким лицом ты только распугаешь клиентов!
— Спасибо, знаешь, я согласна.
Она поцеловала ее в щеку.
— Кэтлин, когда-нибудь я отблагодарю за это…
Она сняла зеленый шелковый наряд, с облегчением влезла в свой спортивный костюм, но возвращаться бегом не стала. Добравшись до дома, она рухнула в кресло и вновь принялась плакать, сама не очень понимая причину слез. Собака подошла к ней и ткнулась мордой в руку, чтобы дать о себе знать. Глотая слезы, она погладила пса.
Ради этого очага она потеряла саму себя. Как же Стефен все правильно увидел! Он лишь посыпал ей соль на раны. Она больше не могла продолжать жить по-прежнему, ей надо было действовать, что-нибудь извлечь из своих десяти пальцев!
Вплоть до самого прихода проголодавшихся детей она пребывала в кресле в какой-то полудремоте, полупрострации. У нее вырвался вздох отчаяния, когда послышалось, как входит Бобби, жалуясь на сестру, которая бросила ему в лицо землей.
— Да, — оправдывалась Саманта, — а он дергал меня за волосы.
Черил была вынуждена взять себя в руки, чтобы не взорваться, и ограничилась тем, что отослала мальчугана выгуливать собаку, пообещав ему по возвращении арахисового масла.
Оставшись наедине с матерью, старшая сперва не произнесла ни слова, а затем, подойдя к ней, взяла ее за руку.
— Мама, ты плакала?
— Нет… Да, дорогая моя.
К чему скрывать от нее очевидное? Потрясенная, она улыбнулась ей.
— Это не страшно. Я немного понервничала, а поплакала — и мне стало легче.
Саманта не понимала.
— Оттого, что плачешь, становится легче?
Черил встала на колени перед дочерью и обняла ее.
— Конечно. Когда расстроен, никогда не надо сдерживать слезы.
— Так ты же все время нам говоришь прекратить!
— Да, потому что вы в то же самое время кричите. А я говорю только о том, чтобы немного позволить себе поплакать. А потом чувствуешь себя намного лучше. Ты никогда этого не замечала?
— Нет.
Малышка покачала головой, но затем добавила в задумчивости:
— Я, наверное, замечу это, когда стану старше.
Черил прижалась к ней.
— Мамочка, ты уверена, что не огорчена?
— А отчего я буду огорчаться?
— Не знаю. Просто я не хочу, чтобы ты плакала.
— Тогда я не буду больше плакать. Поцелуй меня.
Она должна была сдержаться, чтобы не зарыдать на плече у этого маленького человечка, такого хрупкого и уже такого чуткого.
Но ребенок слишком уж нуждался в ее уверенности. Она поднялась и погладила ее по волосам.
— Пойду приготовлю вам полдник.
— Хочешь, я помогу тебе?
— Согласна, дорогая моя. Ты сделаешь бутерброды с арахисовым маслом. А я займусь молоком. Ты же его любишь по-прежнему горячим, так ведь?
