Самый длинный месяц

— Фамилия ваша, девичья?

— Нет, мужа.

Где-то в глубине души он уже знал, что новый розыск будет не из легких.

Глава 2

Елена Остафийчук вышла замуж на спор, чтобы даром, как она тогда считала, заиметь туфли на шпильках. Пари она выиграла, туфли с подружек слупила, но счастье, замешанное на обмане, недолговечно. Рано или поздно ложь выходит наружу. Тайное сквозит в наших поступках, изменяет выражение глаз и даже интонацию, с какой мы говорим, когда не сознаем за собой греха. Да, в юности так хочется пройтись в фате, сплясать на собственной, самой чудесной свадьбе, урвать покрасивее парня. Выйти замуж. И Елена Остафийчук вышла. Но о ребенке, разумеется, и думать не хотела. Муж окончил Суриковский институт, считался живописцем, но картин его не покупали.

Жить на его скромный заработок становилось все труднее, и она возненавидела искусство. Потом позволила себе роман с Володькой Оболенцевым: давним приятелем мужа. Тот был добрым циником, умел и любил тратить деньги, страстно обещал жениться и постоянно намекал на свои связи с миром торгашей. Жениться он, конечно, не рискнул, а познакомить кое с кем счел своим долгом. У Валентина, ее мужа, сразу же приобрели с десятка два картин для строившегося в городе Дворца культуры, но там она их никогда не видела. Получив поддержку от отцов города, муж сутками простаивал возле мольберта, но, неожиданно узнав, что у жены есть тайная любовь, порезал все холсты, переломал подрамники и кисти, обнищал. Жизнь превратилась в ад. Скандалы, драки, ползание на коленях, обещания понять, простить, не помнить зла… Через тринадцать лет после замужества родился Игорь. К этому времени она разменяла четвертый десяток. Как ни странно, но с рождением ребенка в доме появился лад. Игрушки, пеленки, молочная кухня. Мужа было просто не узнать. Он уже больше не халтурил, не писал портреты передовиков, о выпивке и слышать не желал. Дружков отвадил, начал выставляться. Денег это, правда, не прибавило, но его приняли в Союз художников. Однажды даже у них в доме были иностранцы, кажется, из Западной Германии. Толклись возле его картин, прицокивали языками, говорили что-то лестное по поводу его таланта и его очаровательной жены. Но… покрутились, пошумели, пощелкали фотоаппаратами, оставили на память о себе коробку леденцов и… с тех пор она окончательно уверилась, что жизнь ее разбита. Муж нелюбимый и к тому же как мужчина… «Знаете, — покаянно теребя в руке платок, призналась Легостаева, — многие женщины бывают счастливы уже одним тем, что вызывают восхищение и замешательство в кругу мужчин. Это их удерживает от интима. Я, к сожалению, была иной».

Может, и не все в ее словах было понятно Климову, но все же кое-какие откровения помогли ему уяснить, что девушка становится женщиной не тогда, когда выходит замуж или рожает ребенка, она становится ею в полной мере, лишь полюбив мужское тело, без которого ей не прожить, — слепо, безрассудно, ненасытно. Оказывается, он многого еще не понимал, как не понимал и того, что втайне каждая женщина знает, что самая большая радость — это заставить мужчину помучиться. Из-за нее, конечно. Это в идеале. А нет, так из-за чего-нибудь другого, только помучиться. Ответная реакция на боль, испытанную в родах? Память крови, обусловленная опытом веков?

Как бы там ни было, но спустя десять лет после рождения сына, Елена Константиновна сумела убедить мужа в том, что он не человек, а слякоть. Неудачник. В полном смысле слова. И тот не выдержал. В каждом нормальном мужчине возникает протест против женщины, которой наплевать на святость его чувств, на жизнь его души. Собрав и уничтожив все, что он успел создать, отец Игоря покончил с собой в мастерской, открыв газ. Случайно уцелело несколько пейзажей. Недавно, говорят, прошел в Москве аукцион, и все работы Легостаева попали за границу. Советский авангард. Пейзажи были старые, студенческой поры. Но самое страшное, как теперь оценивала свое прошлое Елена Константиновна, заключалось в том, что подрастающий сын все уже начал понимать, мало того, ему все время приходилось быть громоотводом в атмосфере любви-ненависти.

Климов слушал запоздалую исповедь и чувствовал, что в каждом слове, обращенном к нему, прорывалась такая жгучая надежда на прощение, что для него ничего не оставалось, как сочувственно кивать. Былое намертво спеклось в ней и камнем легло на душу.

— Сын проживал с вами?

— После смерти мужа?

— Да.

— Нет, он воспитывался у моей сестры.

Виновато-жалкая улыбка оттянула угол ее рта. Видя, что Климов недоуменно смотрит на нее, сочла нужным объяснить.

— Дело в том, что я вторично вышла замуж.

— За кого?

— Он был директор магазина. Армянин.

— Почему был?

— Погиб в Спитаке. При землетрясении.

— А сын воспитывался у сестры?

— Да, у нее.

— А ваши мать, отец?

— Отец разбился на машине, мать скончалась год спустя.

— Еще какие родственники есть?

— Была, сестра.

— Это она воспитывала Игоря?

— Она.

— Вы младшая в семье?

— Нет, младшая Марина. Но в восемьдесят первом у нее нашли лейкоз, рак крови…

Легостаева снова ушла в свою боль. Подрагивающий подбородок и горестная складка губ подчеркивали ее давнее, страдальчески осознанное одиночество с его сквозяще-мрачной пустотой, какая ощущается в словах и жестах рано постаревших и действительно скорбящих вдов и матерей.

— Расскажите о сестре, только подробней. Любая мелочь может пригодиться.

— Я понимаю.

Пока она рассказывала о Марине, Климов делал у себя в блокноте необходимые пометки. Если он правильно понял, единственная сестра Елены Константиновны жила в Ставрополе, или, как теперь говорили, на родине перестройки. Они все когда-то жили там, но после разменялись. Две комнаты оставили Марине, чтобы она могла удачно выйти замуж, а сами, то есть мать с отцом, уехали в Тольятти. Но Марина так и не смогла создать семью. Жила она одна, с людьми сходилась трудно, и когда ей привезли на воспитание племянника, была чрезмерно рада.

— Сын призывался в армию из Ставрополя?

— Нет, мы просили, чтобы он приехал к нам в Спитак.

— У вашего второго мужа дети были?

— Он не говорил, а я не спрашивала.

— Почему?

Легостаева замялась.

— У них это не принято.

— Расспрашивать?

— Ну да.

Климов снисходительно взглянул на собеседницу. Каждый живет, как на роду написано. Внешне она была похожа на приятельницу его жены, только старше на свои двадцать пять лет. Такие же большие серые глаза, классический овал лица.

— Фотографии сына у вас сохранились?

Легостаева сглотнула.