смыслит в горячительных напитках, тот плохо кончит: женщины лишат его ума!
Проговорив все это, он завалился на спину и начал взбрыкивать ногами:
—
Йо-хо-хо!
—
Какого ума? — возмущенно заблажил худущий, точно жердь, подросток в длиннополом кожаном пальто. — Если он не понимает в картах?
—
Йо-хо-хо! — прихлопывая себя по ляжкам, заходился парень в черных джинсах. — Не понимает в картах, избегает общества мужчин…
—
Да он дундук!
—
Фефела!
—
Ой, помру! — корчился от смеха и сучил ногами заводила. — Ни фига не смыслит в кайфе, охламон…
Паренек, которого осмеивала наглая ватага, смущенно улыбался и старался счистить пачкой сигарет прилипшую к ладоням грязь.
Понимая, что сосредоточиться на своих мыслях больше не удастся, Климов поднялся. Вот уж зря утверждают, чем проще нравы, тем крепче нравственность.
Разрозненная стая ворон, напоминавших собой обрывки копировальной бумаги, пущенные по ветру, низко пронеслась вдоль берега и скрылась за дощатым зданием яхт-клуба. Холодный осенний туман с его промозглой сыростью уплотнялся на глазах.
Поднявшись со своего шаткого ящика и собравшись уходить, Климов мельком глянул на продолжавших гоготать акселератов и заметил, как худущий штырь в длиннополом кожаном пальто ловким движением руки выхватил из кармана затюканного паренька связку ключей. Подбросив вверх, он перехватил их на лету и протянул на раскрытой ладони главарю. Тот хищно подцепил их за брелок, зыркнул поблудными своими глазами в сторону Климова. Паренек, счищавший грязь с ладоней, так ничего и не понял. Климов еще какую-то секунду смотрел на юнцов без всякой мысли, а потом внезапная догадка озарила его мозг: подумать только, как все просто!
Резко повернувшись, он почти побежал по каменистому пляжу к видневшейся около яхт-клуба телефонной будке.
—
Сдрейфил мужик, скиксовал! — заулюлюкали сзади него, но он уже не обращал на них внимания. Если его догадка подтвердится, если дело обстояло так, как он предполагает, можно думать, что подул попутный ветер.
Когда он набирал номер, в трубке так неприятно-громко потрескивало, что у него засвербило в ухе. Естественно, первую фразу он не разобрал. Пришлось переспросить:
—
Это квартира Озадовского?
Удостоверившись, что он попал туда, куда хотел, Климов задал профессору волнующий его вопрос и сквозь треск и шорох телефонных помех сумел разобрать самое главное: ключи от квартиры тот никогда не носил с собой, в брючных карманах, — для них он приспособил футляр из-под очков, который держал в портфеле.
—
А кто убирает у вас в кабинете?
—
Санитарки.
Дальше можно было не уточнять. Если, не теряя времени, произвести у Шевкопляс обыск…
Повесив трубку, он заторопился к прокурору.
Глава 18
Мысль о том, что санитарка Шевкопляс могла воспользоваться ключами профессора во время его обхода больных, так прочно засела в голове Климова, что он сумел добиться прокурорской санкции на обыск. В самом деле, какие еще могут быть сомнения? Все и так предельно просто. Во всяком случае, опровергнуть доводы угрозыска прокуратура не смогла. Причем, Климов и словом не обмолвился о муже санитарки, в котором Легостаева узнала сына. Не стал излишне драматизировать события. Но каково же было его разочарование, когда, вопреки своим предположениям, он вышел из дома Шевкопляс с пустыми руками!
Он провел обыск по всем правилам искусства, перестучал все стены и полы, забрался на чердак, слазил в подвал, но, кроме пыли и столетней паутины, ничего не выискал.
Серые, сырые сумерки как нельзя лучше отвечали его настроению. Он был в замешательстве, но виду не показывал. Растерянный человек всегда жалок. А пожалеть себя хотелось.
Начавшийся за полночь дождь не утихал до утра, и всю ночь Климов лежал, уставясь в потолок и слушая ненастный шум мокропогодья. Жена, как в кокон, завернулась в одеяло с головой, и забытье ее было глубоким, безмятежно-кротким. А он не мог решить, с какого бока выйти на воров.
Утром, бреясь в ванной, Климов неожиданно припомнил, как заозирался муж Валентины Шевкопляс, когда рыдающая Легостаева воскликнула: «Сыночек!», и выключил электробритву. Ему показалось, что бармен озирался в своем доме точно так, как сам он озирался в доме Озадовского. И боль, какая боль была в его глазах! Словно что-то постоянно страшило его, и он безвольно поддавался тайному страху, заставляя себя растягивать слова, недоговаривать, молчать и озираться. И когда Елена Константиновна молитвенно шепнула: «Игоречек!», он так глянул на жену, словно в нем застонала, заворочалась давняя, придушенная временем тоска.
Климов медленно провел по подбородку, точно проверяя, гладко ли побрился, но думал совершенно об ином. Теперь он не сомневался, что в поведении бармена было что-то настораживающее. И во время обыска он тоже постоянно озирался, и эта его ничем не прикрытая растерянность, паузы при разговоре, даже перебивы в словах и перепады в интонации были исполнены определенного неведомого смысла. Но больше всего поразило поведение самой Шевкопляс. По сравнению с первым знакомством она была отнюдь не агрессивна, а наоборот, приветливо-мила, предупредительна, даже угодлива и, как показалось Климову, очаровательна…
Когда, в какой момент он ощутил это ее гнетущее очарование?
Поглаживал подбородок, он попытался вспомнить и не смог. Похоже, сразу же, как очутился в «зале». Вошел, представил понятых, показал ордер и… наткнулся на пронзительно- гипнотизирующий взгляд хозяйки. Если ему не изменяет память, взгляд этот изжогу — не изжогу, но неприятные ощущения под ложечкой у него вызвал. Ему даже почудилось, что он опять подспудно ощущает сложный запах табака и роз, хотя цветов в комнате не было.
Уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, Климов мысленно еще и еще раз, шаг за шагом проходил по дому Шевкопляс. Вот он подошел к их книжному шкафу с зеркальными стеклами, вот попросил открыть сервант, вот посмотрел на Валентину Шевкопляс и… с печальным восхищением подумал, что цвет ее волос, овал лица и прекрасная линия шеи говорили о том, что ее можно обожать, но только издали. Представив себя на месте ее мужа и теряя ощущение реальности, он вдруг почувствовал приступ безотчетной ревности к хозяйке дома… Она приближалась к нему в сиянии своей слепящей красоты… Раскрытые влажные губы, золотистые легкие волосы, прекрасный белый лоб и даже брови, выражающие как бы удивление тому, что и они прекрасны, всем своим трепетом, волнением и нежностью усиливали яркую живую прелесть ее глаз… гнетуще-властных и очаровательных. Он вспомнил, как ему неодолимо захотелось коснуться ее губ своими, и как он впервые пожалел, что не курит: желания подобной силы должны как-то компенсироваться. Чиркать спичкой и прикрывать лицо ладонями, вдыхая дым зажженной сигареты — чем не способ справиться с собой? На время пусть, на краткое мгновение…
Климов резко оторвался от стены и помотал головой. Действительно, с его рассудком что-то происходит… Надо будет посоветоваться с Озадовским, вдруг это последствия его гипноза, если не болезнь.
Вы читаете Самый длинный месяц
