Самый длинный месяц

Смотав шнур, он отложил электробритву, сунулся под кран. Пофыркал, отжал волосы, посмотрел в зеркало: хорош! Лицо обрезалось, нос заострился. Да, у него отнюдь не мягкое лицо интеллигента, рассчитывающего в жизни на свой ум, диплом и деликатность. Работа в милиции наложила свой рельефный отпечаток, но, кажется, не в такой степени, когда черты лица покрываются налетом той высокомерности, какая отличает людей, привыкших к власти над другими.

Следствие зашло в тупик… Вернее, следователь.

Промокнув лицо и шею полотенцем, Климов дал нагрузку мышцам и стал одеваться.

На работе его ждала новость: вчера вечером мать Валентины Шевкопляс изрядно потрепала Легостаеву.

Сейчас они обе сидели в его кабинете и обвиняли друг друга в хамстве и бесчеловечности, правда, разными словами. Если Елена Константиновна еще держала себя в руках, то Гарпенко выражений не выбирала. Это была мощная сутулая женщина без талии. Казалось, ее широко развернутые бедра начинаются из-под грудей, таких же мощных, как и плечи. Жестикулировала она с той истовой выразительностью, которая свойственна натурам истеричным.

—

А вот этого вот не хотишь? — хлопала она себя по ляжке, обращаясь к Легостаевой, и за этим следовала комбинация из трех пальцев. — Хрен ты зятя моего получишь!

Урезонить ее стоило труда. С непонятным ожесточением она обвиняла Легостаеву в желании разбить семью ее «родной кровинки».

—

Придумала сынка себе, лахудра сытая, и шагу не дает ступить! Володьку она, видишь, караулит! Я тебе покараулю! — грозилась она кулаком и тут же начинала жаловаться Климову: — У меня нервов ни вот столько не осталось! Тварь кусучая! Интеллигентка, бля, ходит и ходит… Чего ходишь? — тыкала она раскрытой пятерней перед собой, так и норовя корябнуть Легостаеву, и стул под ней скрипел и начинал шататься. — Вальку замудохала, Володьку, зятя

мово славного, измучила, не кается…

—

Побойтесь Бога! — горестно воскликнула Елена Константиновна, пытаясь возразить. — Ведь он мой сын…

—

Ага! Как бы не так! Не твово засола огурец! Ишь, примадонна…

—

Спокойней, — постучал карандашом по крышке стола Климов и, несмотря на все возрастающее в нем чувство недоверия к слезам Легостаевой, осадил ее обидчицу.

Гарпенко с этим была в «корне не согласная».

—

Гляди, гляди! Как бы гляделки-то не проглядел! Мы тоже права знаем!.. А ее… ничо… — поворачиваясь всем корпусом к «интеллигентке-примадонне», добавила она, — еще сойдемся с ей на узенькой дорожке…

Услышав воровскую угрозу, Климов усмехнулся: бурная молодость была у Нюськи- Лотошницы, дает о себе знать.

—

Ну, вот что, — рывком вставая с места, оборвал он затянувшееся препирательство, — если еще раз позволите себе рукоприкладство, пеняйте на себя. Статью за хулиганство обещаю. А вас, — он строго посмотрел на Легостаеву, — прошу не вмешиваться в жизнь чужой семьи.

—

А вот это ты правильно сказал, вот это по-моему! — одобрила его слова Гарпенко. — А то перед людями совестно: чего это милиция нас ходит-теребит? Бумагу попусту изводит…

—

Все, договорились.

Климов пристукнул ладонью по столу и глянул на часы, показывая тем самым, что разбирательство окончено.

Выходя от него, Гарпенко все же не сдержалась, пожалела себя:

—

…они больно образованные, переживательные, а мы так, мы голь бесчувственная, сучки подзаборные…

Первую часть фразы она проговорила намеренно невнятно, но вместо слез или обиды в голосе звучало прежнее ожесточение.

Легостаева ушла, не поднимая головы.

Проводив ее взглядом, Климов подумал, что тем, кого пригнуло горе, очень тяжко смотреть на людей, и почувствовал себя, как на похоронах. Сказать им было нечего, да и что они могли сказать друг другу?

Покрутив в пальцах карандаш, он прошелся по кабинету, остановился у окна. Сидевшие на жестяном отливе голуби тотчас вспорхнули. Открыв форточку, глотнул свежего воздуха и тут ему впервые пришла в голову мысль, что для бармена Владимир Шевкопляс чрезмерно робок. Замкнутый, подавленный какой-то. Может, это дома, при жене? А вот какой он на работе?

Проветрив кабинет, Климов еще немного походил из угла в угол и вернулся на свое место. Придвинувшись к столу, уперся подбородком в кипу протоколов, лежавших перед ним, и, сжав пальцами локти, задумался. Казалось, в этом деле эпизод лепился к эпизоду, деталь — к детали, как железные опилки к большому куску магнита, но где находится сам магнит, он — хоть убей! — не знал.

Взлетевшие с карниза голуби вскоре вернулись, — он услышал шум их крыльев, воркотню и постукивание когтистых лапок по жестяному насесту. Жизнь ни на секунду не останавливала своего движения.

Не меняя позы, все так же упираясь подбородком в кипу бумаг, Климов разжал пальцы, расслабился. Привычка школьных лет. Так лучше думалось, когда «не шла задачка».

Скрипнувшая дверь заставила поднять голову.

Вошел Гульнов.

—

Похолодало, — бодро сообщил он с порога и зябко передернул плечами, — заметно.

—

Угу, — буркнул Климов, думая о том, что надо бы сегодня побывать еще раз у профессора, поделиться своим чувством обездоленности, которое он испытал во время обыска у Шевкопляс, а заодно, вернее, чуть попозже надо посмотреть бармена со стороны.

Видя его отрешенность, Гульнов снял плащ, повесил на деревянные плечики и, закрывая платяной шкаф, сочувственно спросил:

—

Ходят тут всякие, да? А после зубы выпадают.

Он повернулся и с прежней ернической интонацией продолжил:

—

Я вижу, эта Легостаева ужасно деловая…

Климов не ответил. Он чувствовал, что его способность

переживать за других обращалась против него самого странным образом: если он еще мог рассуждать профессионально правильно, то желание острить и спорить в минуты затруднения отшибало начисто.

—

Да шут с ней, с мамашей! — сочувствующе махнул рукой Гульнов, чтоб как-то разрядить неловкое молчание, и с молодой запальчивостью подсказал забыть о ней. Раз пропажа не нашлась, разумнее забыть. На время прекратить всякие поиски. Давно проверенный способ. То, что не удается найти сразу, отыщется само. Лучше переключить внимание, заняться иным делом, изменить точку зрения. А то можно искать до нервного расстройства и потери пульса. Бывают такие ситуации, когда даже самый стойкий атеист начинает коситься: уж не бес ли его водит?

—

Не о мамаше сейчас речь, не о мамаше! — в сердцах оборвал своего заботливого помощника Климов и, упершись руками в край стола, покачался на стуле. Он сам понимал, что все его усилия ускорить розыск Легостаева могли оказаться тщетными, а уставшее воображение могло смениться раздражительностью, что и так уже заметно каждому.

Гульнов пожал плечами, дескать, я хотел как лучше, и опустился в кресло, разглядывая потолок.

Устыдившись своей резкости, Климов начал выдвигать ящики стола, хотя