— Это были последние.
— Получается, посмотрим-ка… Всего семь.
— Нет, девять. В этой корзинке их двое: Гаспар и Тристан. В той Марго и Тамара. Понимаете, это неразлучники.
— Ясно… Значит, вы туда больше не вернетесь.
— Ну что вы! Еще остались ящики с песком, пакеты с кормом, куча всяких вещей…
И вот я слышу свой собственный голос:
— Хорошо. Я иду с вами.
Импульс, что поделаешь! Вообще-то ей никто не нужен, она очень хорошо справляется сама. Почему мужчина всегда считает, что женщина в нем нуждается? Этот проклятый инстинкт защиты, то есть господства… Ну что ж, если бы люди никогда не совершали глупостей, тогда не было бы рока, а только долгая спокойная река…
Я обращаюсь к девчушке, которая умиленно взывает 'Кис-кис!':
— Вы бы не последили за ними минутку, мадемуазель?
Она соглашается, восхищенная доверием, а еще обращением 'мадемуазель', которое заставляет гордо встрепенуться ее едва проклюнувшиеся грудки.
Но кошачья владелица уже исчезла в проклятом доме. Я бегу за ней следом по жалкому коридору, наполненному серой едкой пылью, которая тотчас же забивает мне нос и глотку. Мне щиплет глаза, я не вижу ни зги, к счастью, Саша, принявшийся снова гавкать, служит сиреной в тумане, я продвигаюсь на слух, наконец различаю смутный силуэт, более темный, чем окружающее, я нагоняю его, это действительно она. Она уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы, когда я трогаю ее за плечо. Кошачья владелица оборачивается без удивления, она из тех, кто принимает все, что случается, как оно есть. Она объясняет:
— Надо действовать по-быстрому. Они начинают разрушать сверху, потом спускаются.
Я делаю тонкое замечание:
— Если бы они начинали снизу, им бы трудненько пришлось со спуском.
Она из вежливости изобразила мимолетную улыбку. Мы карабкаемся, подворачивая ноги на обломках, которые катятся каскадами и прыгают со ступеньки на ступеньку. Кувалда бьет, скрипит костыльная лапа, собака надрывается им в ритм. Сыплются тяжелые доски из цельного дуба, сильно потемневшие от времени, в те счастливые времена на товар не жалели денег.
Так мы добираемся до второго этажа. Того, что было вторым этажом. Она проскальзывает в призрак комнаты, к слову сказать, довольно большой, темной, которую едва освещает мутный свет, пробивающийся через крошечную щель, между двумя камнями, которыми заложено окно. Она показывает взмахом руки:
— Это здесь. Вообще-то тут было… Окно выходит на другую сторону, поэтому я смогла проделать небольшую щель, с улицы ее не видать. Так немножко веселее, я считаю, и потом, для здоровья лучше, надо проветривать, вы знаете.
Мешки с песком для кошек стоят в уголке рядом с несколькими картонными коробками, наполненными кошачьими и собачьими консервами, тощим походным матрацем, свернутым вместе со спальным мешком и стянутым веревочкой, ярко-красным рюкзаком, набитым до упора, из которого высовывается ручка кастрюли. Тут же аккуратно сложены стопочкой книги и тетради, скрепленные спиралью.
Я говорю:
— Надо будет сделать несколько ходок.
Она опускает голову, смотрит на меня искоса:
— Конечно, если б я была одна. Но вы же сильный.
Она не сказала 'вы мужчина'. Она сказала 'вы сильный', с ударением на слове 'сильный', о, только слегка. Они знают, как за нас взяться.
Впрочем, она права. Не сказать, чтобы я был таким уж крепким, но, тщательно распределив груз, мне удается водрузить самые крупные вещи на спину, а в каждой руке у меня по большому пакету. Она взяла легкие объемные вещи, то есть постель.
При спуске она идет впереди, это я так решил, если споткнусь и полечу, то приземлюсь ей на спину, в свою очередь она упадет как раз на свою ношу, которую прижимает к груди, и это смягчит удар для обоих, по моим расчетам. Все продумано.
Несмотря на предательские обломки под ногами и на ливень из кусков цельного дуба, нам удается добраться до низа, так и не проверив на практике точность моих расчетов. Наше появление приветствуется громким коллективным 'ах!', что напоминает мне зимние вечера на деревенских посиделках, торжественный момент, когда хозяин включает свет. Девчушка испытывает облегчение при виде нас.
Официальное лицо совершенно разъярено:
— Вы не должны были туда входить. Надо было вовремя собрать вещи. А если бы с вами что-нибудь случилось, а? Мне отвечать за все!
Он брызжет слюной. Почему это ответственные лица всегда брызжут слюной? Помню одного… Она улыбается ему:
— Вы же видите, ничего не случилось. Разве не так?
— В любом случае вы туда больше не пойдете!
Чувствуется, он надеется, что наверху еще остались корзинки с кошками, бесчисленные корзинки с бесчисленными кошками, и что она заплачет и будет валяться у него в ногах и умолять.
— Ну и прекрасно, — говорит она, — я закончила.
Он резко сжимает кулаки, резко пожимает плечами, резко отворачивается. Это резкий человек. Он резко делает знак ближайшему полицейскому, который отдает честь и встает, расставив ноги, заложив руки за спину, с дубинкой наперехват, перед запретным входом. Этот безупречный солдат порядка мгновенье колеблется, спрашивая себя, должен ли он опустить прозрачное забрало своего шлема, это будет по правилам, но затем решает оставить его поднятым, так лучше видны его грозный взгляд и устрашающие брови.
Другой полицейский бросает сквозь зубы:
— Пока вы тут возитесь с кошками, ребятишки мрут с голоду.
Она услышала. Она наступает прямо на него, на этого толстого дядьку с багровой мордой:
— Вот как? А что сами вы делаете для тех ребятишек, которые мрут с голоду?
Он не отвечает. Он просто собирает тонны презрения в своих глазах и изливает сверху все это на нахалку. Она хватает его за пуговицу.
— Я занимаюсь и голодными детьми ТОЖЕ. Которые БЫЛИ БЫ голодными, если бы это зависело от таких людей, как вы. Спросите лучше у этих.
Подбородком она указывает на оставшихся без крова людей, расположившихся на своих смехотворных сокровищах. Детишки плачут, цепляясь за юбки матерей. Двое парней с нарукавными повязками раздают шоколадный напиток. Одна женщина кормит грудью.
Большой мотоцикл появляется в конце улицы и, взревев, останавливается. С него ловко спрыгивают два типа, один из них в кожаной куртке и каске. На плече он держит камеру, которую быстренько наводит на участников спектакля, одновременно покручивая объектив, чтобы настроить те штуки, которые необходимо настроить. Толпа тихонько ропщет, пока он не спеша сканирует весь театр действий. Его товарищ, бородач в куртке из шотландки в крупную клетку, протягивает микрофон в ряды кордона сил порядка. Но ответственное лицо в гражданском уже подскочило и закрывает рукой объектив. Оно орет со все возрастающей яростью:
— Тут нечего смотреть! Нечего снимать! Вас тут быть не должно! Убирайтесь, все по закону, это запланированная и объявленная операция…
Бородач, не обращая внимания, протягивает ему микрофон:
— Объявлено где? Вы говорите, что нас тут быть не должно. Как же это понимать? Если это законно, то в чем проблема? Предупреждаю вас, запись идет. Я записываю все, что вы говорите. Что вы собираетесь сделать со всеми этими людьми? Вы предусмотрели другое жилье для них? Где? В каких условиях? Давайте поторапливайтесь, это для восьмичасовых новостей!
Тот уже собрался отвечать, едва сдерживая свой бешеный нрав, — телевидение, как приятно! —
