Сердце не камень

Она права. Раз уж я попался, лучше сесть.

Покорно следую за ней.

На этот раз я получил право на гостиную. Разваливаюсь в почтенном кресле, обитом потрескавшейся кожей, явно предназначенном для мужчины, обломок очередного семейного кораблекрушения? Элоди тоже усаживается напротив меня, слегка наискосок, перед глазами у меня вызывающе расставлены ее гибельные ноги, которые больше никогда… Очень подло, если это сделано намеренно. Но ее лицо отражает только прямолинейность и суровость, никакой корыстный расчет не омрачает ее ясного чела, ноги выставлены напоказ ни больше ни меньше, чем это позволяют приличия, не их вина, если приличия позволяют так много.

Она предлагает мне выпить чего-нибудь. Почему бы и нет? И вот с виски в руке я ожидаю продолжения событий. Она не мешкает:

— Эмманюэль, ты знаешь, что один мальчик из класса Лизон давно уже влюблен в нее?

Это и есть бомба? Я пожимаю плечами:

— Конечно, я знаю. Я видел этого мальчика. Действительно, у него влюбленный вид.

— Ты знаешь, что она постоянно встречается с ним?

— Трудно не встречаться, когда учишься в одном классе.

— Что она встречается, я хочу сказать, вне класса, вне лицея?

— Нет, но если и так?

— Она говорила тебе об этом?

— Зачем? Она не говорит мне всего. И я у нее ничего не спрашиваю. Но ты, ты-то откуда все это узнала? Можно подумать, что у тебя хорошо отлаженная служба наблюдения.

— Этот мальчик занимает комнату служанки с отдельным входом на шестом этаже дома, где живут его родители. С некоторого времени Лизон поднимается туда несколько раз в неделю и остается там часами.

Неожиданно что-то мерзкое больно сжимает мне грудь, где-то слева. До сих пор я думал, что такое случается с персонажами романов-сериалов. Я потрясен. С трудом удерживаюсь от стона. Но чувствую гримасу боли на лице. Я говорю с принужденно непринужденным видом:

— Ну и что? Они повторяют уроки.

Элоди выдает: 'Пффф…' Я раздражаюсь:

— Ладно. Они занимаются любовью. Лизон вольна делать все что хочет. Она свободна, как и я. Мы оба свободны.

— В таком случае все к лучшему. Лизон свободна, она пользуется своей свободой и возвращается к возлюбленному своего возраста. Этот мальчик, может быть, и не Казанова, не суперспециалист в сексе, но он намного лучше: он молодой, умный, работящий, у него чистое сердце, хорошая голова…

— … блестящая шерсть и мокрый нос. Ладно, прекрати, я понял.

Но она продолжает без всякой жалости:

— А что касается поведения в постели, я уверена, что Лизон, обученная под твоим чутким руководством, сумеет передать ему твои уменье и ловкость. Она получит пушок юности и искушенность зрелого возраста в одной подарочной упаковке. Счастливица!

Элоди делает паузу, чтобы дать мне время до конца проникнуться сказанным. Я больше не стараюсь скрыть свое смятение.

Зачем? Кого я хочу поразить? Что могу изменить? Непоправимое падает на меня грузом в десять тонн. Только я потерял Элоди из-за Лизон, как узнаю, что утратил и Лизон! Все пошло прахом… Я осушаю стакан одним глотком, говорю: 'Ладно…' — поднимаюсь, чтобы уйти. Она отрицательно мотает головой. Вспоминаю, что она заперла дверь на ключ. Снова сажусь. Она говорит:

— Мы еще не закончили.

— Разве?

Ее взгляд делается менее жестким. Голос становится более человечным:

— Эмманюэль, ты не мерзавец. Боль заставила меня сказать вещи, которых на самом деле я не думаю. Это потому, что открывшаяся прав­да была слишком неожиданной. У тебя любвеобильное сердце, что называется, сердце не камень…

Я прерываю ее:

— Может, хватит об этом?

— Что такое?

— Ничего. Забудь.

— … но ты прямой, чистый, чувствительный, неспособный на подлость. Ты не отдавал себе отчета в том, что делал. Теперь ты в курсе. Лизон не говорила тебе о свиданиях с Жан-Люком. Доказательство того, что она бежит от тебя, пытается ускользнуть, но по доброте своего маленького сердечка щадит тебя. Не причинить боли! Сколько страданий было причинено во имя этого принципа!

— Надо выгравировать эту сентенцию на мраморе.

— Смейся, смейся… Ты страдаешь, старина. Что ж, я понимаю тебя,

'Старина…'. Она сказала 'старина'! И она 'меня понимает'! Да она дура! Элоди дура? Всегда была такой или с тех пор, как меня выставила? Решительно, все переменилось.

Она наклоняется ко мне, кладет руку на плечо. Ее вырез оттопыривается, я не могу не видеть того, что нежно трепещет в тени, что я так хорошо знаю и всегда как бы открываю заново с неизменным волнением. Рыдание сдавливает мне горло.

— Эмманюэль, тебе надо взять себя в руки. Посмотри фактам в лицо. Дай этой девочке следовать своим путем, ее истинным путем. Ты останешься светлым воспоминанием в ее жизни. Вы не узнаете пресыщен­ности, усталости, горечи увядающей любви. Твой образ навсегда оста­нется жить в тайниках ее сердца. Это прекрасно! Не преследуй ее, не ожесточайся, не испорть всего. Исчезни из ее жизни, без шума, тихо, на цыпочках. Будь сильным.

Какая дура! Грандиозная дура. Никогда бы не осмелился представить себе Элоди, ведущую такие идиотские речи. И она искренна, что хуже всего! Мне стыдно за нее, стыдно за себя - я так обманулся на ее счет, и, для того чтобы быстрее покончить с ее разглагольствованиями в духе сельского кюре, я вздыхаю:

— Ладно. Пусть будет так.

Она просияла:

— Обещаешь мне?

— Обещаю, Элоди. Ты довольна? Теперь мне надо бежать.

— Ты больше не увидишь ее? Ты не будешь пытаться увидеть ее?

— Ну… Думаю, нам надо будет объясниться, по крайней мере.

— Нет. Ты только встревожишь ее. Она сейчас как раз приходит в себя, она все еще дорожит тобой, тут и чувства, и привычка, и…

— Жалость к бедному старику.

— Перестань. Ты находишь меня старой? Ты моложе меня… Не намного, — торопится она добавить. — В конце концов, мы же не старики, ни ты, ни я!

Она кладет мне на плечи руки. В ее голосе столько убежденности, столько уверенности…

— Эмманюэль, это тяжело, я знаю, но надо резать по живому. Не объясняй ничего, не упрекай ни в чем. Беги.

— Ты шутишь! У нее ключ от моей квартиры.

— Запрись на задвижку. Смени замок, телефон.

— Ну, все. Договорились.

Я хватаю ее за запястья, решительно снимаю ее руки со своих плеч.

— Я ухожу. Открой дверь. И прощай.

Она вынимает ключ из кармана халата, направляется к двери. Я следую за ней. Подойдя к двери, она поворачивается лицом ко мне. Ее глаза блестят от слез в тени коридора. Со своей стороны, я тоже не чувствую себя таким уж бодрым. Стоически, как античный герой, я повторяю:

— Прощай, Элоди.

Я не посчитал уместным поцеловать ее в последний раз, хотя мне этого до смерти хотелось, —