Сердце не камень

слишком было бы похоже на кино, и, как она только что сказала, надо резать по живому. Режем.

Чего она ждет и не открывает? Продлевает пытку? Тогда ей это удалось. Слезы — один из самых мощных фильтров любви и самый таинственный. Кому не приходилось возбуждаться самым нелепым образом, почтительно целуя молодую вдову в черной вуали перед зияющей могилой?

Это трудно, но я выдержу. Она — нет. Внезапно она обвивает руками мою шею, рыдающая, истекающая слезами бормочет: 'Любовь моя, любовь моя! Как я могла?', покрывает безумными поцелуями мои глаза, щеки и, наконец, жадно впивается в губы…

Мой стоицизм не оказывает должного сопротивления. Все же я напоминаю себе, что она сама решила, что всему конец. Если теперь она приняла противоположное решение… значит, так угодно Богу!

Даю волю зверю. Срываю с нее одежду, она срывает мою, пуговицы отрываются и летят водопадом, она находилась под таким же гнетом неутоленного желания, что и я, в течение всего этого времени, ах, негодяйка! И еще читала мне мораль! Мы вершим действо там, где нас застигла буря, в коридоре, перед дверью, да, стоя, да, я приложил ее спиной к двери, она цепляется за меня, как детеныш обезьяны за свою мамашу, руками и ногами, в ее глазах горит безумие, она испугалась сама, она напугала меня, она довела нас обоих до состояния бешенства из-за обманутого желания, ах, негодяйка, божественная негодяйка, и, когда она садится на мой окаменелый фаллос, как на кол, вонзая его до своих потаенных глубин, она испускает самый пронзительный, самый раздирающий из всех воплей, какие когда-либо испускала при самых бурных наших соитиях.

Забыто о терпеливых ласках, об очаровательной чуткости. Я прижимаю ее к двери и сотрясаю снизу вверх сильными отчаянными толчками, она поднимается, опускается и снова поднимается в моем ритме, Деревянная резьба трет ей спину, бешеные толчки трясут дверь, резонирующую, как барабан, а лестничная клетка служит усилителем. Я во­ображаю, что на площадке теснится толпа напуганных или, если у них чуткое на такие вещи ухо, восхищенных жильцов.

Мы заканчиваем на ковре, соскользнув вниз вдоль двери… Все имеет конец, даже самое всепоглощающее плотское исступление, и этот конец почти всегда соответствует стандартной модели: мы потихоньку спускаемся с седьмого неба и выныриваем из мрака, растрепанные и потные, мокрые от собственных выделений, соков, слюны, соплей, ко­роче, от всей этой влаги с мощным запахом, всей этой секреции любви.

В моей голове вовсю звонят колокола. Моя рука, блуждая по полу, находит неподвижную забытую маленькую руку, берет ее, нежно сжимает. Маленькая рука отвечает. Я прощен.

О, я понял ее уловку! Это примирение не что иное, как плата за то, что я бросаю Лизон. Наверняка Элоди не пошла бы так скоро на подобное сближение, если бы я не принес ягненка в жертву. Я чувствую себя грязным трусом.

Пытаюсь утешить себя тем, что по крайней мере снова обрел Элоди. Но это не успокаивает меня. Одной-единственной мне не хватает, и без нее весь мир пустыня.

Случилось так, что немного позже, в то время как мы скрепляли перемирие чашкой чая, Элоди спросила меня тоном, которому она по­пыталась придать лукавый оттенок:

— Что касается матери, я просто дразнила тебя. Это ведь неправда, не так ли?

Я шокированно и насквозь фальшиво восклицаю: 'Элоди, прошу тебя!' И осознаю, что горизонт внезапно сузился до размеров крошечной точки. Что два с половиной миллиарда женщин слились в одном- единственном экземпляре… Глухая тревога исподволь овладевает мной и окрашивает будущее в грязно- серый цвет.

XIII

Драматическое и бурное примирение с Элоди не вернуло мне спокойствия. Скрытая неясная тревога, поселившаяся во мне после наших экспансивных объяснений, мало-помалу охватила меня полностью и с тех пор гнетет день и ночь.

Я знаю — что-то в самой глубине моей души знает, — что с Элоди больше не будет безоблачного счастья былых дней. Я увидел, насколько хрупки узы, которые привязывают ее ко мне.

Она смогла сказать 'кончено!'. Если даже это было хитростью ревнивой женщины, она смогла это сказать. Наметилась трещина, и она будет расширяться. Однажды это 'кончено' станет окончательным. Она смогла это сказать, она снова это скажет, и мне страшно.

Я втягиваю голову в плечи. Я уже пережил такое. Я не умер от этого, от этого больше не умирают. Тристан в наше время отправился бы в одиночку в кругосветное путешествие на яхте при спонсорской поддержке горчицы 'Амора', а Изольда продала бы свой дневник журналу 'Пари-матч'. Я не умер от этого, но рана кровоточит. Вообще-то чуть сочится, не будем преувеличивать. Все равно больно. И от раны к ране, от боли к боли я скоро буду одной сплошной раной, что не самое худшее, а самое худшее — это угрызения совести и горькие сожаления, из-за которых я просыпаюсь среди ночи с дикими воплями. Поэтому я из­ бегаю ночей вдвоем: случалось, что моя подруга сбегала в страхе.

Если бы я был в более спокойном состоянии, я бы прислушался к инстинктивному чувству, которое мне шепчет, что Элоди не для меня. Пожертвовать Лизон, пожертвовать всеми женщинами ради одной, даже если обладание ими весьма мнимое, значит, закрыть все врата мечты, значит — умереть. Да, но с другой стороны, больше не встречаться с Элоди… Больше не волноваться и не терять голову при одной только мысли, что увижу ее вновь… Я дрожу, как малое дитя, потерявшееся в толпе и убежденное, что мамочка покинула его навсегда.

И потом, слова Элоди о моих отношениях с Лизон, пусть даже продиктованные ревностью, имеют под собой основания. Я открываю очевидное. Мне приходят на ум те же благоразумные банальности, какими оперируют 'приличные' родители, люди, которых жестокий опыт реальной жизни сделал боязливыми. Лизон отдается всей душой, совершенно сознательно, без оглядки, не желая даже слышать слова 'завтра', но ведь Лизон гибнет. Лизон весело бросает в огонь свою жизнь. Я не имею права принимать это жертвоприношение. Я веду ее в никуда, эгоистично вставляю ее в свой сон наяву, смакую, как каннибал, ее юность, ее обожание девочки, открывшей для себя любовь и провозгласившей, что она существует в единственном экземпляре. Я веду себя как мошен­ник, вор, похититель будущего. Как грязный дурак.

Угрызения совести, чувство вины, самобичевание, жалость к себе при созерцании собственного несчастья… Буря в стакане воды!

Отчего я не обыкновенный циничный обыватель! Отчего я не Дон Жуан! Он усеял свой путь немалым количеством трупов. Он даже наслаждался этим. Этот соблазнитель был людоедом. Он не любил женщин. Они были для него всего лишь вызовом на дуэль, загоняемой дичью, пожираемой добычей, презренными жертвами, наконец, выплевываемыми отбросами. Однако наслаждался ли он? Во всяком случае, этот мерзавец должен был испытывать очень быстрый оргазм, как дикарь, специально, чтобы женщина не принимала в этом никакого участия, так как фрустрация должна была быть полной, обман безжалостным. 'Совершенство в садистском удовольствии', как сказала бы, без сомнения, Агата.

Но я не Дон Жуан. Во мне нет ничего от злого гения, я всего лишь обыкновенный, не представляющий собой ничего особенного маленький человек. У меня доброе сердечко. Я не выношу, когда кто-то несчастлив, особенно по моей вине. Я люблю женщин, я хочу, чтобы они были счастливы, вот и все. Мне это редко удается, а если удается, то ненадолго.

Раздираемый проблемой выбора, неспособный принять решение, я подобен крысе в лабиринте, которая в конце каждого хода натыкается на решетки и кончает тем, что пожирает саму себя. Меня охватывает исступление отчаяния, желание разрушить все вокруг, чтобы крушение было абсолютным.

Я больше не выхожу из дома, не умываюсь, не бреюсь, дверь я запер на засов и отключил телефон. Я ем лапшу и консервированного тунца без хлеба. Мне плевать на Суччивора и его писания. Я запрещаю себе звонить Элоди, пичкаю себя снотворными, которые когда-то стащил у Агаты, таращусь в книгу, как корова на проходящий поезд, засыпаю и просыпаюсь от кошмара или от холода и опять погружаюсь в свои идиотские терзания… Мерзкая Стефани! Все было так хорошо! И все продолжалось бы по-хорошему, если бы… Если бы что? Если бы она не вмешалась? Но почему она вмешалась? Из удовольствия делать зло, это