была
старше меня уже не в два раза, как тогда, а всего лишь на двенадцать лет. А это уже совершенно другое дело. Отца уводила уже вполне сформировавшаяся, одуревшая от одиночества и недо…ба стерва, использующая последний шанс,
чтоб
обзавестись собственным, пусть сорокапятилетним, но уже состоявшимся и пока еще крепким мужиком. Я это чувствовала. И чувствовала, что отца понесло. Ему больше не нужна была стареющая усталая сорокалетняя жена. Не нужна и повзрослевшая, обожающая его дочь. Он решил начать новую жизнь, в которой нам не было места. И ему самому в ней тоже места не было. Это уже был совсем другой человек, незнакомый мне, чужой и безразличный.
Подходили к концу восьмидесятые, но в то время жилье в нашей стране еще не покупали и не продавали. Квартирный вопрос встал очень остро. Вынужденный совместный поиск решения проблемы окончательно убил в моих отношениях с отцом все человеческое.
Наша двухкомнатная квартира в пятиэтажке на Юго-Западе была разменена на однокомнатную в соседнем доме для отца, а нас с мамой выбросили аж в Серпухов, в старую и неухоженную однокомнатную квартиру на пятом, последнем, этаже панельной хрущевки в десяти минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Маме предложили в самом Серпухове неплохо оплачиваемую по тем временам работу, но на самом деле в экономическом плане мы просто рухнули
в
пропасть.
К моменту переезда я уже совершенно не уз
навала в истеричном и подозрительном мужике
своего
отца, такого любимого и обожаемого па
почку.
Я не представляла себе в руках этого
ставшего
мне чужим человека ни гитары, ни вес
ла.
Для него существовала только эта крашеная
дрянь,
деньги да еще его неизменный компаньон
Славик.
К тому же среди старых друзей, годами приходивших в наш дом и евших из маминых рук, не нашлось никого, кто помог бы нам переехать, взял бы на себя заказ машины и грузчиков, за которых нам с мамой тоже пришлось платить из последних денег. Маме было очень нужно, чтобы хотя бы кто-то из старых друзей зашел к нам и сказал какие-то человеческие слова. Но никто из бравых интеллигентов-шестидесятников, обретавших еще недавно капли свободы на маминой кухне, не пришел, не предложил денег, не попросил обращаться в случае необходимости.
Впрочем, для меня лично подлое поведение всех этих говнюков уже не имело никакого значения. А отец для меня просто умер. Я не могла перестать любить самого дорогого мне человека, того, кому я буквально поклонялась многие годы. Его просто не стало больше на этой земле. Я его не видела с тех пор никогда, а потом он умер уже по-настоящему.
Несколько лет назад они вместе с молодой женой погибли в автомобильной катастрофе. У меня были небезосновательные подозрения, что катастрофа была не случайной, но собственного следствия я по многим причинам проводить не стала. У отца и этой прошмандовки рос умственно неполноценный сын, в одночасье ставший круглым сиротой, и его взяла к себе моя мама. Кроме нее, несчастный олигофрен не нужен никому на белом свете. И мама самоотверженно взялась нянчить несчастное существо, обреченное без нее на неминуемую гибель в нашем жестоком мире.
Впрочем, это все еще было в далеком будущем. В Серпухов мы переехали в середине апреля. Менять школу за полтора месяца до выпускных экзаменов было поздно, и я все это время таскалась на учебу на электричках и в метро. На дорогу уходило по два часа в один конец, и, понятное дело, оканчивала школу я в совершенно отупелом сомнамбулическом состоянии. В довершение ко всем проблемам выяснилось, что я из-за прошлогодней болезни и всего за ней последовавшего так и не оформила после своего шес
тнадцатилетия
паспорт, а без него невозможно ни выписаться из старой квартиры, ни оформить серпуховскую прописку, ни подать документы в институт. В один из первых теплых весенних дней, сразу после уроков, я направилась в свое старое отделение милиции, где на втором этаже находился паспортный стол. Заполнив все, что требовалось, и сдав документы, на выходе из кабинета начальника я налетела на того доброжелательного лейтенантика, который брался узнать что-нибудь про моего Леню.
-
Ну что? — спросил он, моментально
вспомнив
меня. — Списались вы со своим граж
данином…
Как его там… Запамятовал я. А! Вспом
нил!
С гражданином Ильиным. Вот!
-
Как списалась?
-
Как-как?! Я же вашей матери адрес его дал в колонии-поселении.
-
В какой колонии? В каком поселении? — В голову мне ударило так, будто проклятый менингиальный синдром обрушился с прежней силой.
-
А-а… — протянул лейтенант. — Она вам говорить, наверное, не захотела! Осужден он, получил два года «химии» за распространение порнографии и развратные действия в отношении лиц, не достигших совершеннолетнего возраста. Легко отделался еще…
Я почувствовала, что окаменеваю и внутри меня все холодеет.
-
Так адресок вам дать? Или как?
Я замотала головой и, не в силах сдержаться, зарыдала, закрыв лицо руками. Я была очень молодой и очень глупой. Мне казалось, что я взрослый и критически настроенный ко всему на свете, и уж тем более к власти, человек. Я не знаю, почему тогда поверила в справедливость безумного приговора! Но это позорная правда: я поверила, что впрямь стала предметом вожделения педофила! И этой проклятой верой я окончательно предала единственного моего любимого человека. И я поняла свою маму, солгавшую мне «ради моего же блага». И этим гребаным пониманием я тоже предала его!
Спустя долгое время я узнала, что еще до звонка милиционера мама выудила из почтового ящика Ленино письмо. Увидев обратный адрес, она, ничего мне не сказав, порвала и выбросила конверт вместе с содержимым. Я никогда не го
ворила с ней об этом и говорить не собираюсь. Зачем?
Я
знаю, что виновата во всем сама!
Молодой милиционер был крайне обескуражен моей реакцией:
-
Вам плохо? Вам помочь?
Я отрицательно мотала головой и рыдала.
-
Можно я вам как-нибудь позвоню?
-
Мы с мамой переехали в Серпухов, — пробормотала я сквозь слезы. — Там нет телефона.
МИИТ и не только…
Кое-как окончив школу, поступила в институт — тот же, что окончил Леня: МИИТ, Московский институт инженеров транспорта. Но такой выбор был сделан лишь потому, что в МИИТе было относительно легко получить общежитие. Для меня это стало очень важно, так как таскаться каждый день из Серпухова в Москву я бы не смогла. Кроме того, этот вуз обеспечивал своих студентов дармовыми проездными билетами на пригородные электрички, а раз в год — бесплатным билетом в любой конец страны и обрат но. Правда, этот дармовой билет годился
только
для проезда в общем вагоне пассажирского поезда, но доплата за плацкарт была очень небольшой. Обо всем этом тогда нельзя было не думать — денег у нас с мамой не было
совсем.
Я не буду описывать все прелести быта, с ко
торыми
Вы читаете Мои мужчины
