его обварило паром и то просиживал вечера за боевой школьной газетой.
Разглаживаю бумагу. На ней буду рассыпать буквами мысли. Это будут кусачие заметки.
В «гарбузии» тихо. Шмот что-то сочиняет. В муках творчества вспотел, изгрыз пол-карандаша, а на бумаге одна сиротливая строчка.
Самохин, заткнув уши, лежа на койке что-то зубрит.
Грица мечтательно жует.
Мелкий стук в дверь… Кто-нибудь из наших. Теперь вошло в привычку изводку начинать еще за дверью.
— Входи, не волынься, а то табуреткой запущу!
Входит смущенная Бахнина.
— Я к вам, ребята.
Опускаю табуретку.
— Ты извини. Думал, свои треплются.
Она оглядывает комнату.
— Как у вас мусорно. Почему не убираете?
— Здравствуйте. Разве гости об этом говорят?
— Я не гость, у меня дело.
У Шмота появляется галантность кавалера. Он, краснея, сует табуретку и кланяется.
— Будьте любезны, садитесь.
На наш смех обижается.
— Вот дураки. Вежливости не понимают.
«Вежливость» у Шмота из книг. Он поглощает их десятками. Чтиво отборное — о герцогах, графах и индейцах.
Прибегает Нина.
— Я готова. Идем.
— Куда?
— Ты еще не рассказала? Нет. Так я сама скажу. Я тоже буду работать в редколлегии. Поняли? А сейчас собирайтесь на вечеруху.
— С чего это?
Бахнина, запинаясь, растолковывает:
— Домашняя вечеруха… Ну да… И меня зовут с подругой, только чтоб смазливей была… Это у агитпропа, у Соткова. Мы с Ниной сговорились вас взять. Он агитпроп, а все по домашним бегает. На заводе мог бы организовать… Ни потанцовать, ни… никогда у нас не делают вечеров… Ну вам и так понятно.
— Почти что понятно. Одевай, Шмот, свой парадный жупан.
В коридоре ползут навстречу Юрка с Толькой. Толька петухом запевает:
— Я бранду себе достану…
Его ноги цепляются одна за другую. Глаза как розовые плошки в паутине.
Юрка одной рукой поддерживает Тольку, другой срывает кепку и затыкает ею его раскрытый рот. Девчата в стороны.
— Гром, помоги!
— Что с ним?
— «На пробку наступил». Иду с трамвая. Смотрю на углу кто-то лается и лупцует фонарный столб… заглядываю, а это Т олька. Взял за шарманку и сюда.
— Это все делает отдельная монета.
Тольку тащим в комнату. Шмот и Грица остаются дежурить над одуревшим, пьяным Толькой.
Мы с Юркой догоняем девчат.
— Что нибудь серьезное с Домбовым?
— Ничего, простуда.
— Здорово же вы простуживаетесь. Вашу «гарбузию» тоже придется пробрать как следует. Мы с Нинкой вскроем вашу простуду.
— Действуйте. Только это случайность. Приказ наверно подействовал.
На улице морозит. Мы беремся под руки и четверкой занимаем панель.
Прохожие, ругаясь, обходят.
Обсуждаем план налета.
Темный двор.
Через дверь, обитую войлоком, пробивается заглушенный шум и музыка. Стучим… Дверь открывает развязный курносый парень. От него пахнет парной кислятиной комнаты и вином.
— С опозданьицем, драгоценные. Прелесть вы какая
Пропустил девчат, а нас рукой в сторону.
— А вы, братишки, катитесь… Лохов своих хватит.
Дверь, ударив по юркиному козырьку, мягко захлопывается. Щелкают задвижки. Юрка беззаботничает:
— Красота, если кто понимает!
Я мрачен.
— Поворачивай оглобли!
— Подожди, девчата выхлопочут.
Ждем. Опять открывается дверь.
Показывается ненавистная курносая рожа.
— Умеете играть на инструменте?
Юрка начинает расхваливать свои таланты.
— Валите музыкантами. У нас все филоны собрались.
Дверь пройдена. Из большой шумной комнаты вышла девица с яркими губами, в платье из сплошных прорезов.
— Ничего мальчики, аппетитные.
Нас сажают в угол большой комнаты. Сунули гитару с бантом и пузатенькую мандолину с перламутровой бабочкой,
— Тустеп… Вуаля тустеп.
Жеманичает курносая рожа. Ударили по струнам. Парочки затустепили. Танцуют похабно.
Нину подцепил «рожа». Мясистым носом «рожа» торкается в се волосы и что-то болтает. Она отворачивается. Сжимаю крепче гитару. Пусть выкинет что-нибудь такое.
На танцующих парнях болтаются мешками полосатые костюмы «Оксфорд». Парни завиты, подмазаны — настоящие денди, Европа, не как-нибудь, только шел выдает своей подозрительной чистотой,
У девчат модные платья — «все на выкат», фильдекосовые чулки с простыми надставками. Яркой бабочкой рот до ушей. На щеках ляписные «мушки красоты». Юрка подталкивает локтем.
— Смотри, Сотков каким чучелом.
Сотков, переоксфордженный, в отличие от всех, напялил вдобавок желтые перчатки и шелковое кашнэ. Задыхается от жары, но, выгибаясь, топчется с полной кубышкой, налепив-щей на круглое лицо четыре «мушки красоты»,
И такая он «Европа», что на нас, простых смертных, ноль внимания, кило презрения.
— Пляшет под нашу дудочку, да еще загибается… Хватит баловать, кончим.
Танец в разгаре. Кто-то гнусавит:
