работать не могут, выбегают взглянуть на счастливцев.
Мы — третий год — важничаем. Носы под углом в 45°. Мы настоящие производственники. Наша продукция будет громыхать в дышащих паровозах, громадных составах.
Из токарки вылетает Нина.
— Гром, как хорошо. Ты пойми — с сегодняшнего дня мы уже приносим пользу.
Она хватает меня за руки и кружит по двору.
Снежная пыль взметывается и звенящей сеткой осыпается на стены мастерских.
Здания ремонтного завода расползлись на километр. Мимо них ползут светлые полосы рельс.
Тараторят пневматики. Зудят пилы. Грохают молоты.
— Красота!
Вертится ка одной ноге Тюляляй и имитирует звуки:
— Тум-та-рута-тута-бух! Турарута бух!
В мастерских принимают шумно.
— Э-э… Сосунки явились. Пооботритесь. Сгоните жирок. В литейной, шипя, ползут краны. Квадратами высятся
громадные опоки. Гудят и полыхают жаром вагранки. Топают автоматические трамбовки.
— Во где покуралесим!
— С такими махинами покажем им сосунков. Фабзавучникам-литейщикам отведен большой светлый угол. Обнюхиваемся. Шарим по цехам и где что плохо лежит — тащим в свой угол. Теперь часть часов работы в мастерских и лишь только два теории.
Славно.
Глазеем на настоящую заливку. Краны, визжа от тяжести, осторожно тащат громадные ковши…
По матовому воздуху литейной летают, сорвавшиеся с металла, крупные звезды.
Жерла литников от избытка знойной крови загораются синими огнями. Огоньки, окружив опоку, танцуют победный танец отлитых форм.
— Это все наше. Для нас.
Руки так и чешутся.
— Почему нам с первого же дня не дают работы?
У ребят тверже походка. Серьезней физиономии. Еще бы: через несколько месяцев мы квалифицированные рабочие. Самое почетное звание в мире.
Настроение сверхвоинственное. Нина жмет;
— Надо собрать нам свой кулак. Сотков сколотил братву и заворачивает всем. Они настряпают. Нужно дать по лапам.
У старой редколлегии гора материалов против «бурсы».
— Вот что, товарищи, хватит пассивничать. Нужно группировать вокруг себя ребят. Больше внимания на первый и второй год. Они главная армия. Мы уйдем, им все достанется.
— Предлагаю на первое время каждому навербовать по два человека.
— Есть такое дело.
«Сотковцы» выпустили стенгазету, в ней скучище, длинные статьи— гладкая, никого не трогающая болтовня. Только в одной заметке возмущается «Зрячий», что Домбов опять работает.
Такой противник не страшен.
— Славный ты парень, Гром.
— О, еще бы.
— А Нинка?
— Нинка лучше меня.
— А я как?
Щурится Бахнина, показывая сверкающую полоску зубов.
— Тебя еще как следует не разглядел.
— Ну, а все-таки?
— Ну, что тебе скажешь… С твоими зубами я бы многих слопал.
— Тогда держись… Зубы точу на тебя.
Под лыжами скрипит снег. В белом лыжном костюме Бахнина точно слеплена из легкого снега.
Нина занята в клубе. Завтра выходной день. Утром вместе со спорткружком она прибежит на лыжах.
— Мы едем в яхт-клуб устраивать места. — Бахнина скользит легко, без устали. Широкими взмахами едва настигаю ее.
— Гром, смотри, какая аппетитная гора. Слетим разок, а?
— Темнеет, не стоит. Осталось еще пятнадцать километров, до темноты не добежим.
— Темноты испугался. Я тебя за руку поведу. Сворачивай на гору.
Она взбирается на гору. Швыряет палки вниз. Сгибается, взмахивает руками… и летит стрелой, взметывая снег. Я за ней.
Лететь, так лететь! Пусть пищит в ушах и режет в глазах… Дышать нечем — внизу надышимся.
Бахнина взлетает на большой бугор и, как громадный снежок, тонет в сугробе. Объезжаю, торможу, но не удерживаюсь и лечу вверх тормашками. Лыжи не сорвались. Они делают на ногах невероятные фигуры… Снег набился — за шиворот, в рукава. Тает и жжет под фуфайкой. Бахнина отряхивается. Ее лицо покрыто мелкими капельками, кажется, что она не хохочет, а весело плачет.
— Ну, как? Еще слетим?
— Нет, довольно. Спина и так ноет. К тому же рукавицы посеял.
Роемся в снегу. Нет рукавиц.
— Ладно, едем. На следующий год дюжина вырастет.
Опять под лыжи течет белая тропа. Режем снежную грудь земли. Ветер с воем рвет одежду.
— Сворачивай на залив. Здесь ближе.
На заливе разгулялся ветрище. Буйствует, вертит волнами колкую ледяную пыль. Волосы Бахниной, выбившиеся из-под шапки, густо посолены инеем. Щеки повишневели и стали бархатными.
Ветер не дает ходу. Бьет в грудь, валит с ног. Наперекор ему рвемся вперед. В жилах гудит и пламенеет кровь. На залив медленно сползает синь. Пустая даль уже темна и зловеща.
— Добавь шагу!
— Попробуй усилить ход, когда ветер швыряет из стороны в сторону.
Ночь опускает свои широкие и тяжелые крылья на залив. Снег скрипит тонко и жалобно.
— Хоть бы один огонек. Туда ли мы едем?
— Едем куда приедем. Разве плохо очутиться в неизвестном месте?
— Хорошо, но не сегодня.
Руки как грабли. Их раньше нестерпимо кололо и жгло, а сейчас точно их нет, они не мои. Ударяю по бедрам… нет рук.
— Стой! У меня руки обмерзли.
Бахнина трет их снегом, а они деревянны и добродушны. Она волнуется:
— Чего ты молчал?.. Ну, куда теперь с такими руками?
Трогает лицо, уши.
— Совсем замерз. Давай обменяемся фуфайками… У меня пушистая, теплая, а твоя, как у дачника.
Снимает непослушную, цепляющуюся за подбородок, уши и волосы, фуфайку. Напяливает свою.
Ну, что мне делать с твоими руками? Слушай, Гром…
Она что-то надумала, но смущается и не может договорить. Я машу мертвыми кистями, сосу их как медведь.
— Постой… Стеснения по-боку… У меня под фуфайкой тепло. Давай руки, отогрею.
Бахнина осторожно кладет мои деревяшки на грудь и прижимает.
