Совсем скоро я подойду к палатке.
И он скажет, что его зовут Петр. Совсем скоро. А я.
Но сначала.
Каштаны, оплата, двое мужчин, дырявые рукава, сегодня без золотой скульптуры, без женщины с блестками, простуда.
Скорлупа прочь, ем стоя.
А он поет, уже другую песню.
Иду к палатке.
Он видит меня.
Выводит высокую ноту до конца.
И умолкает.
Посреди песни.
— Привет! — выкрикивает он, по-русски.
(Позже проверяю со словарем.)
Он продолжает сидеть, обняв аккордеон.
— We meet again.[26]
Он кивает.
Потом смотрит вниз, на мои ступни.
— Is no cold in shoes like that?[27]
Смеется.
— Sit,[28] — говорит он, указывая широким жестом непонятно куда. Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому продолжаю стоять.
Он протягивает руку с испачканными сажей костяшками.
— My name is Pjotr, — произносит он. — And you?[29]
Я открываю рот и чувствую, как в него дует ветер.
Называю свое имя.
Не знаю, слышно ли его.
Воздух большой.
И транспорт вокруг.
Он снова смотрит на мои ботинки и спрашивает:
— Where are you going?[30]
Я отвечаю, что иду домой.
— I can drive you,[31] — говорит Петр.
Он бросает сигарету на землю, топчет.
Кивает в сторону палатки. Идет туда вместе с аккордеоном. Слышится объяснение, русские слова. Может быть, смех. На Кузнецах сидят восемь безглазых голубей. Глаза прячутся в глубине распушенных перьев. Петр возвращается, без аккордеона. Он берет меня за локоть.
— Come.[32]
Мы переходим улицу, трамвайные пути, проходим последний отрезок Александерсгатан, чуть вверх. Он идет впереди. Мы останавливаемся у светофора.
Он спрашивает, где я живу. Я называю адрес. Он звучит отчетливо. Как чужой. Может быть, неправильно. Загорается зеленый. Мы переходим улицу Маннерхеймвэген, и Петр сообщает, что знает, где это, что это недалеко. Можно было бы пешком, если бы не это — он снова смотрит на мои ботинки, как будто с трудом сдерживая смех. Мы идем дальше. Вверх по склону, мимо окна, в котором стоит корова из жестяных банок. Мимо красивого свадебного магазина с красивой невестой в красивой фате. Потом вниз. У Петра нет шапки. Когда шел дождь, на нем была шапка, а теперь нет. Хотя сейчас в ней был бы толк. Может быть, она заплесневела. Мочки его ушей покраснели. На них белый пушок.
Густой.
Мягкий.
Мы останавливаемся на середине Фредриксгатан, там стоит автомобиль, он белый.
— Voila madame.[33]
Он достает лом и принимается открывать дверь машины. Я жду, стоя на тротуаре. Наконец ему удается. На месте ударов, у ручки, содрана краска, из-под белого виднеется серебристое. Он распахивает дверь передо мной.
— Пожалуйста!
Но перед тем как я забираюсь в машину, он проскальзывает внутрь, через ту же дверь, мимо меня и рычага переключения скоростей, чтобы занять водительское место. Он трет руки одна о другую и показывает мне: садись.
Садись.
Дрожит. Я сажусь. Сиденья в коричневую полоску. Изнутри на поверхность просачивается холодная влага. Петр поворачивает ключ. Ничего не происходит. Поворачивает снова. Машина кашляет.
— Черт возьми!
(Позже проверяю в словаре.) Он пробует снова. Сильно давит на педаль газа, несколько раз, давит еще. Ему приходится повернуть ключ семь раз, постоянно давя на педаль, и машина, наконец, заводится. Он давит на педаль так, что угарный газ вырывается наружу.
— Yes!
Он снова смеется, очень громко. На лобовом стекле болтается красная елочка, пахнет глинтвейном. На стенке бардачка фотография девушки без блузы.
— Oh, excuse me,[34] — говорит он со смехом. Срывает фото и бросает на пол. Включает радио, оно шипит, посылая космические сигналы. Но потом, где-то там, на заднем плане кто-то поет, одиноко, в прокуренном баре.
— Элла, — говорит он.
Город сделан изо льда. Мы едем в обход по берегу и снова поворачиваем на Маннерхеймвэген, стоим у светофора, который отражается во льду. Когда мы проезжаем мимо палатки, Петр опускает стекло в окне и сигналит:
— Привет, Женя, Костя!
Из входа в палатку высовывается рука, машет. Большое бородатое лицо.
Петр смеется.
— My friend Zjenja think I should only sing Russian songs every day, to get more money. Finns have an odd relation to Russia. They hate the Russians but they love the food and the music and the temperament and all the time they boast about their place between east and west.[35]
Петр говорит и курит, стряхивая пепел в окно.
— But I refuse. I am no national doll. You know, like a matroshka. I love Elvis and I play Elvis. I am the Elvis of Peterburg.[36]
Он смеется и разводит руками, на секунду отпуская руль.
— It’s true, I won competition.[37]
