Все еще холодно. Пар дыхания не согревает, ложится изморозью на окна. Может быть: розами.
— One song a day, I said to him. One traditional Russian song, for my friend Zhenja. No more.[38]
Он достает сигарету.
— Do you smoke?[39]
Я киваю.
Он зажигает сигарету одной рукой, второй еле удерживая руль. Мы едем по булыжной мостовой. Я выкуриваю сигарету целиком. Пепел падает на сиденье, прожигая дыру в обивке. Я ничего не говорю.
В окне моей кухни свет. Это хорошо видно, так как солнце, светившее некоторое время назад, уже не светит, уже вечер, и все снова укрыто полумраком.
— You have someone waiting?[40]
Петр улыбается.
Я отвечаю «нет».
No.
You forgot your lamp?[41]
Yes.
Он смеется. Умолкает.
Я думаю о пеларгониях.
Забываю, что стою там.
У меня мерзнут руки.
— Well, Aija, — говорит он.
Goodbye.
Или:
Good night.[42]
Или, как он сам сказал однажды: Спокойного сна.
Sleep well.
Еще вечер, но и ночь не за горами.
Уже темно. В этой стране, в этом городе.
— The same to you.[43]
Эти морщины, когда он улыбается, он уже не молод. Уходит, не оборачиваясь. Вниз по улице, будто насвистывая.
Дома я обнаруживаю мозоль и отмороженный палец. Включив горячую воду, я думаю о полярных экспедициях, о собачьих упряжках и дырявых воздухоплавательных шарах, о сыром мясе белого медведя с трихинами, об отмороженных частях тела, некроз всей ноги, уши, посиневшие, как они умирали, полярники, один за другим, печальные и мужественные записи в дневниках, найденных спустя лишь сто лет, собаки и прочее, как они выглядели, эти скелеты? Мой палец просто покраснел, в воде он оттаивает, сначала покалывает, вот и все. Сколько я ни лежу в ванне этим вечером, вода не остывает, весь вечер теплая, вокруг меня.
15
Это никак не кончается.
Продолжается.
День за днем, никаких гарантий, и я снова перешла на резиновые сапоги с шерстяными носками. (Прогноз малообещающий в плане сухости.)
И все же.
Этот звук, снова.
Глухой, предостерегающий.
Я жду пожара, или рекламных листовок.
Когда я наконец понимаю, что это — уже в прихожей — он снова нажимает на кнопку звонка.
Петр.
Теперь он человек, которого я вижу чаще остальных, статистически.
— Привет, — говорит он.
Заходит в прихожую. Он не отталкивает меня. И ничего не говорит. Просто стоит передо мной. Ставит свой футляр на пол — ящик, расписанный розами.
— I was playing today. Много народу. Many people.[44]
Он потирает указательным пальцем о большой и улыбается.
Входит в гостиную.
Останавливается.
Оглядывается.
Шкатулка с прошлым стоит прямо на столе.
Он не вздрагивает.
Ничего такого.
— Beautiful,[45] — говорит он.
И садится на диван. Ищет что-то в нагрудном кармане, может быть, пистолет, но находит сигарету и закуривает. Он сидит, широко расставив ноги и подавшись вперед. Затем откидывается назад. Закидывает одну ногу на другую. Замечает мою книгу об Элвисе. Берет ее, смотрит на заднюю сторону переплета. Не вздрагивает. Ничего такого.
Я стою у окна. Смотрю то на улицу, то на диван. Делать как будто ничего не надо.
Он стряхивает пепел в пепельницу, случайно оказавшуюся на столе.
— You have coffee?[46]
Я приношу две чашки с брусничным рисунком. Сливочные ракушки, серебряные щипцы и кофейник. На подносе. Он кладет в свой кофе четыре куска сахара и выпивает двумя глотками.
Я сажусь в кресло, на самый край.
— Well,[47] — говорит он.
Мы выпиваем еще кофе. Он наливает.
— It’s not strong,[48] — говорит он.
Я отвечаю, что предпочитаю слабый кофе.
Он улыбается.
— You have some music?[49]
За окном пошел снег.
Я мотаю головой.
Он кладет в чашку еще кусок сахару, вылавливает его ложкой, ест.
Сахар хрустит во рту.
Петр откидывается на спинку дивана, еще сильнее.
— You want to go somewhere?[50]
От него пахнет дымом, влагой, старым автомобилем. Если играть на аккордеоне прямо здесь, то слышно будет и наверху, и по сторонам.
Моя ложка звякает, касаясь фарфора.
Я кладу ее на стол, не знаю куда.
Рядом с чашкой.
Остается пятно.
Я качаю головой.
Он подходит к окну.
