— Зачем? — усмехнулась Зойка. — Я все равно некрасивая, — и храбро глянула на Димку. Он поднял брови. — Ты сам сказал.
— Я??
Зойка как могла спокойнее напомнила ему разговор. Лавров убедительно кивал головой, подтверждая, что все правильно, но только говорил он про Королеву, а Зойка тут ни при чем.
— Ну а я, значит, некрасивая, — настаивала она почти со злостью, и слезы были уже близко.
— Да почему? — Димка прожевал и добавил: — Нормальная.
Злая досада отхлынула. Переспросить было страшно. Спорить, конечно, не хотелось.
— Нормальная, как все, — подтвердил Димка и отошел.
Подбежала Люся, зашептала что-то быстро и тревожно.
— Да? — сказала Зойка и улыбнулась и, наверно, некстати, потому что подружка посмотрела с недоумением. «Нормальная, нормальная, — билось где-то внутри. — Нормальная, как все». Это сказал Димка Лавров.
Первое Зойкино девичье несчастье кончилось. Оно жило всего два дня.
8
В деревню приехали утром. Полтора километра от станции шли пешком. За небольшим станционным поселком начиналось поле. Все оно было белое-белое и такое тихое, ну просто немое. И в лесу было тихо. Очень. Только тут тишина совсем другая. Неспокойная тишина. Зойка сразу почувствовала это, даже сама не знала почему. Казалось, это тишина висела в лесу и висела совсем непрочно. И было как-то тревожно оттого, что она может сорваться и расколоться на острые куски, а может, не на куски, а упасть к ногам… паутиной.
А в поле — нет. В поле совсем по-другому. Если даже там крикнуть отрывисто, та тишина не нарушится, она плотная, тяжелая, с ней ничего не будет. Зойка сказала об этом отцу. Николай Максимыч улыбнулся.
— Что ж, может, это и верно. Поле зимой отдыхает. Осенью оно отдало свои плоды, свои силы и теперь спит. А в лесу тишина неспокойная, это так. Стоят деревья вроде мертвые, а в дуплах — гнезда, под корой — букашки, под корнями — норы. И везде — жизнь.
Николай Максимыч хотел еще что-то добавить, но замолчал. Может, он не совсем так говорит? Может, она не этого вовсе хотела?
На крышах, за плетнями на огородах. Зойка никогда не видала так много снега. Третий домик с краю был тети Полин. Маленький, под белой шапкой, как грибок. К крылечку — узкая тропинка, свежая, всего прошли два-три раза.
Николай Максимыч постучал в дверь, через минуту послышалось торопливое: «Иду, иду», щелкнула щеколда. В полутемных сенях белели инеем стены, морозно скрипели половицы. Зойка никогда не входила в такой домик, бревенчатый, со скрипом. Ей показалось, что она шагнула в сказку к доброй (а вдруг да и не доброй?) волшебной старушке и сейчас у нее в руках появится волшебный клубок или блюдечко с золотым яичком.
В избе было тепло, свет в замерзших стеклах казался голубоватым, ненастоящим, и опять Зойке подумалось, что все это, как в сказке.
— Давай, давай, Миколай Максимыч, скидавай одежу, — говорила бабушка Поля. — Настыла она.
На Зойку бабушка поглядела откровенно-пристально, когда брала у нее пальтишко: «Ишь какая пшеничная».
Отцу надо было уходить на работу, и бабушка не отпустила его так, а стала собирать на стол.
— Иди погляди, Заяц, какая русская печка и как тетя Поля возле нее управляется.
Но Зойка постеснялась и не пошла за рябенькую занавеску, чтоб заглянуть внутрь печки, а смотрела пока на другую ее половину, которая белым боком выступала в избу. Над деревянной лесенкой у печки было три углубления, вроде три окошечка. Зойка засмеялась.
— Это печурки, — сказала бабушка Поля. — Варежки в них сушить.
Зойке понравилось.
— Печурок-то три, — продолжала бабушка, расставляя миски, — а ребят-то было пятеро. Никак они, бывало, не поделят.
После обеда отец ушел. Зойке не очень хотелось оставаться одной, отвечать на вопросы про родню, бабушки ведь всегда любят спрашивать про родню. Но баба Поля не спрашивала. Она говорила сама. Разговаривала не то с Зойкой, не то с вещами, так что хочешь слушай, хочешь не слушай, никто не обидится.
— …А кувшин-то этот ста-а-арый, никак дольше меня живет. И уж дал было трещину, думала — отслужился. А замазала его тестом — и ничего. Наливать уж нельзя, а золу ссыпать как раз сгодится…
Зойка и не заметила, как сама стала спрашивать, а бабушка делала дела и рассказывала.
Деревянную кровать бабушка называла коником, календарь — численником, а солонку — солоницей.
Солонка — эта самая солоница — была совсем не обычная. Деревянная, вроде шкатулки, только без крышки и с высокой спинкой. Делал ее покойный бабушкин муж, когда был еще молодым.
— А до этого у нас солоница была, — рассказывала бабушка Поля, — ее отец мой делал. Потом мы ее изварили.
Зойка не поняла.
— Изварили, бабушка?
— Изварили. В ту войну еще, в гражданскую. Хлеба не было, и соли не было. Когда соли-то не стало, солоницу всю выскребли, а потом на куски ее ножом раскололи, да те куски-то во щах и варили. Она просолилась вся, солоница-то, соль в себя вобрала, так с неделю и варили.
Подошло время обеда. Стекла в окошках оттаяли, вместо голубого света в них виднелась дорога с грузовиками. Бабушка Поля оказалась совсем-совсем своей бабушкой, которую как будто знали давно. Сказка уходила. Жалко сказку. «Не уходи!» — попросила Зойка неслышно. И она остановилась у порога и возвращалась потом то белым жеребенком, на котором тети Полин брат ускакал воевать, то Змеем- Горынычем, спалившим посевы пшеницы.
А сейчас бабушка открыла заслон у печки и стала вынимать кастрюли и чугунки к обеду. А сказка подошла поближе, и вот уже не печка, а огромное чудовище проглотило целое селение и закрыло пасть. А потом появилась Василиса Прекрасная с белыми косами, махнула рукой, и железная пасть растворилась, из нее пахнуло жаром, и чудовище выплюнуло все селение. Вот оно стоит на лавке. Еще горячее. Василиса улыбается.
Зойка забыла счет дням. Ей казалось, что она, проснувшись, всегда глядела на замерзшие окна, потом ела теплые лепешки величиной со сковородку и похожие на толстый блин. А потом бежала кататься с горы.
На салазки живо садились трое или четверо, а потом еще кто-нибудь наваливался сверху, и хохочущая ватага летела вниз. Чуть пониже середины салазки всегда заносило вбок, и какой-нибудь расторопный седок выправлял их ногами, и все помогали ему и кренились в сторону, а пройдя благополучно опасное место, все выпрямлялись и с гиканьем летели дальше. Выйдя уже на равнину, салазки непременно находили колдобину и, подпрыгнув, вытряхивали седоков в снег.
Зойка прибегала румяная, радостная, голодная и совала мокрые варежки в печурки.
В обед приезжал отец. Он входил в клубах пара и, стукнув большими рукавицами, задубевшими от мороза, говорил:
— Ага, вижу, я в самый раз подоспел.
Проводив отца, бабушка с Зойкой могли посидеть, поговорить за каким-нибудь спокойным делом, потому что вся основная работа в деревенском доме делается с утра.
— Весной курица в наседки начинает проситься, — рассказывала бабушка, когда они сели выбирать
