Ефим стонал, держась за ягодицу.
— Так, этого в медсанбат, а этих двоих… Дайте им подхарчиться, а потом — в отдел на проверку>>…
На этом месте записи обрывются.
Костя перелистывает страницы тетради, которую случайно обнаружил среди старого хлама, — нет, больше ничего. Так вот, значит, как — отец хотел, оказывается, написать автобиографическую повесть, и так и не закончил…
Он вспоминает, как один раз отец рассказывал ему эту историю и все, что потом с ним произошло, — это было как раз перед Днем Победы, он еще мальчишкой был:
— Ну, потом уже другая полоса пошла… После проверки меня послали уже в регулярную часть, на Волховский фронт. И вот там-то пришлось много кубов земли перелопатить саперной лопаткой. Наступаешь — роешь окопы, отступаешь — опять окопы роешь: война — это не подвиги совершать, это тяжелая работа… Но пулемета больше в руках почти и не держал… Не давали больше — из-за грыжи. Хорошо, что вообще в армии оставили, могли и комиссовать. Только один раз привелось — когда их там всех сразу накрыло и старшина приказал: «К пулемету, быстро!» Через пару дней пришла замена. Пулемет — это, конечно, инструмент… Как вы теперь говорите, — классный. А когда он хорошо налажен, это как настроенный рояль. Старшина хоть и дрючил меня по— черному, но аккуратность уважал. Бывало вызывает: «Не в службу, а в дружбу», и я его стриг, как тебя сейчас. Тогда и научился. А в сорок втором году нас повезли на переформирование через Москву и я взял увольнительную, чтобы зайти в свой институт. Зашел этаким бравым ефрейтором, а вышел капитаном.
— Как это?! — спросил он.
— Вот так, капитаном интендантской службы. Моя кандидатская диссертация по экономике сыграла роль — это тогда очень высоко ценилось. Возвращаюсь в часть, там меня уже хватились, думали — дезертировал. А я показываю предписание — инспектором на Карельский фронт. Все просто ахнули — как это?! — особенно старшина: «Ну ты, Семеныч, даешь. Мне до капитана век не дослужиться. Теперь я тебя — или Вас — вроде бы стричь должен». Подстриг я его на прощание, выпили, обнялись — и в Карелию. Там всю войну и прослужил… Мотался на самолете по всему фронту туда-сюда на сотни километров. Однажды нужно было лететь на соседний Волховский фронт, и самолет немцы подбили. Хорошо, что летчик успел посадить его на своей территории и успели выскочить, пока бак не взорвался. Оказались в какой-то части. Ждем транспорта, а тут звонят из дивизии: «Что там у вас?» Им: «Потери такие-то, комбат-2 ранен, да еще капитан со сбитого самолета тут ошивается, транспорт требует». Командующий: «Требует? Ну-ка давай его к телефону! Ты кто такой? Почему там?» Я отрапортовал. И мне тут же: «Ты — капитан? Принимай командование вторым батальоном!» Я отвечаю: «Я интендант, никогда не командовал». А он мне: «Разговорчики! Под трибунал хочешь?!» Так интендантом батальоном и командовал. Вот тогда опять душу отвел: пулемет в руки взял, никто не мешал.
— А дальше?
— Сначала было горячо, а как только стабилизировалось, подал рапорт — и обратно, в Карелию. Какой из меня командир батальона? Но правда, снабжение я в порядок привел за то время: бойцы моего батальона все получали, что надо, и без задержки, да и для дивизии постарался. Одного типа под суд отдать успел — я же инспектор, у меня рычаги были.
— А потом?
— А потом была еще война с Японией, и меня командировали на Дальний Восток, и потом — в Корею… А уж когда все закончилось, вернулся в Москву. Ну вот стрижка и готова. Тебя каким одеколоном побрызгать? Завтра пойдем с тобой в Парк культуры на встречу ветеранов, хочешь? Может, кого-то из своих бывших ополченцев увижу…
— Может, старшину с Волховского?
— Ну, его вряд ли… Из Сибири он был…
— А орден у тебя — за самолет?
— Нет, за это ничего не дали… Трудно тогда пришлось после плена — не положено было в плен попадать… Так что я хорошо отделался, других в лагеря отправляли… Орден дали, когда временно на Волховском батальоном командовал: все атаки отбили и пулемет мой хорошо поработал. Немцы на нашем участке не прорвались.
— А этот орден за что?
— Этот — особый, корейский, за то, что после войны переводил там экономику на социалистические рельсы.
— А твои друзья — где они теперь?
— Борис с Ефимом? Жизнь разбросала… Борис в конце восьмидесятых эмигрировал в Израиль…
— Это называется репатриировался.
— Для кого-то, может, и «репатриировался», а для меня — эмигрировал. А Рывкин в Петербурге, воспоминания написал, как расчетом командовал и самолет сбил в первые месяцы войны…
— Так это же ты был!
— Ну, людям сочинять не запретишь… Написал, что сначала в лоб стрелял, а потом быстро развернул пулемет на сто восемьдесят градусов и в хвост ему. Ты попробуй разверни пулемет.
— А что, нельзя?
— Почему нельзя? Можно, конечно, но ты подумал, сколько это времени займет? Самолет за горизонт успеет уйти!..
Он помнил и ту встречу ветеранов, к которой отец готовился. Долго начищал пуговицы на кителе: разложил китель на столе, принес линейку с круглыми отверстиями, и просунув в каждое отверстие по пуговице, послюнявив палец и обмакнув в зубной порошок, сначала покрыл их смесью, тщательно круговыми движениями растер одежной щеткой и затем драил, как сапоги, пока пуговицы не заблестели ослепительно ярко и празднично.
И вот что ему еще очень хорошо запомнилось: на той встрече отец долго всматривался в лица, читал транспаранты с номерами частей, стараясь найти знакомых по фронтовой жизни. Они подошли к группе, и отец спросил: «Вы не с Волховского фронта?» Один обернулся, неприязненно глянул на его погоны и, смерив взглядом, холодно ответил: «Мы из ополчения!»
Когда они отошли, он услышал, как тот сказал, обращаясь к группе: «Вот евреи, находили тепленькое местечко: интендантом был! И думает, что воевал!»
Он ничего не сказал отцу, ничего не спросил, потому что стало жутко обидно за него. Он так и не понял, услышал ли отец эти слова. Может, и слышал — громко было сказано, но виду отец не подал и шагу не прибавил — гордый был.
9
Маргариту Петровну увозит «скорая». У нее начинаются боли в желудке, от которых она буквально катается по дивану. Это происходит через несколько месяцев после переезда.
Костя едет в больницу один, потому что Таня беременна, и возвращается с плохой вестью:
— У бабушки рак, метастазы, все безнадежно.
— Переезжать на новое место в таком возрасте опасно, люди с трудом привыкают… — качает головой Танина мама. В этой истории она совсем не на стороне Николая Семеновича. Но старается делать вид, что ничего не происходит.
— И, знаешь, она зовет к себе мать, — рассказывает Тане Костя, когда они остаются наедине.
— Майю Михайловну — к себе?!
— Да. Говорит, что только ее хочет видеть рядом. Она ведь знает, что скоро умрет. И сказала сегодня, что только матери доверяет ухаживать за ней. А вот как мать отреагирует на это?
Но Майя Михайловна тут же собирается в больницу.
