Они с Илюшкой ворошат подрамники с работами, разглядывают то, что висит.
Полстены напротив окон занимает огромное полотно, на котором смешались фигуры рыцарей в доспехах и полуодетых дам в фантастических головных уборах из перьев; вокруг них — головы птиц, разинутые в диком рычании пасти зверей, вздыбившиеся лошади, падающие пирамиды, извергающиеся вулканы, летящие огненные стрелы… Все несется в сумасшедшем хаотичном танце, переплетаясь, извиваясь, падая в бездну.
— Впечатляет? — перехватив взгляд Севы и коротко хохотнув, спрашивает Григорий Ильич. — Это я недавно закончил. Такого еще никто не делал. Я придумал. На весеннюю выставку готовлю.
Илюшка машет рукой, зовет смотреть дальше, тянет Севу вглубь мастерской.
—
Севе картины безразличны, его больше интересует «натура»: как только Григорий Ильич в очередной раз концентрируется на холсте, женщина бросает на Севу волнующе-любопытный взгляд из-под ресниц. И Сева, тоже незаметно, стоя за Илюшкиной спиной, то и дело поглядывает на нее. Глаза у «натуры» большие, темные, не поймешь, какого цвета. Но притягивают плотно, не оторвешься.
— На сегодня хватит, Надежда, — наконец говорит художник, решительным жестом стягивая с головы ситцевую повязку, — отпускаю до следующего раза.
— Все уже? — с облегчением в голосе спрашивает Надя.
— Да, одевайся.
— У меня прямо внутренности закаменели, бр-р-р… — Она сходит с подиума и натягивает на себя шерстяную кофту. — Холодно у тебя.
— Это чтобы лучше работалось, — замечает Григорий Ильич. — Выше девятнадцати градусов вредно.
Надя оделась, но медлит. Пока Илья, Сева и Григорий Ильич общаются, она вертится в мастерской, курит, вставляет свои замечания по поводу картин; сидя на диване жует яблоко, потом опять курит.
— Совсем затянула нас дымовой завесой, пожарники приедут, — недовольно замечает Григорий Ильич. — Ты сегодня не работаешь, что ли?
— Ну да, свободный день у меня — тебе ведь позировала.
— А выручка от клиентов?
— Какая там выручка? Копейки, которые мне за химзавивку, что ли, сунут? «Выручка» называется! — она поводит плечом, снова незаметно бросая взгляд на Севу.
— Выручка все-таки…
— Я сегодня от тебя больше получила.
— Ах, да, забыл, отвлекли меня, — спохватывается Григорий Ильич, — вот!
Он открывает бумажник и протягивает деньги.
— Мерси! — удовлетворенно улыбается Надя. И когда они собираются уходить, спрашивает: — Мальчики, вы до метро? Я с вами пойду.
От этих слов у Севы по всему телу от самой макушки до ступней медленно катится что-то вниз, и движения становятся почти ватными…
В темноте матовым блеском светится ее круглая, упругая попка и белое, индюшиной пшеничной спелости, тело.
— Нравится? — шепчет она, широко раздвинув ноги. — На!
Он чувствует ее пряный, заждавшийся запах, от которого в голове все плывет, и его сознание почти отключается.
— Ну, иди, иди… — Ее руки тянут его к себе. — Ты не спеши, медленно… удовольствие получай…
Она обхватывает его ногами, и он тонет в ее мягком, ласковом тепле.
— Не спеши… медленно… — постанывает она, отпуская на мгновение его губы, — чтобы нам хорошо…
Вот так это и началось. Ее, первую, он никогда не забудет. А уж потом… Сколько их было? Он считал когда-то, да ведь всех не упомнишь теперь…
Окончив завтракать, Всеволод Наумович ставит чашку на мойку. Попугай Тотоша слетает с занавески, на которой он давно сидит, крепко уцепившись обеими лапками, и приземляется на кухонный стол, где стоит радиоприемник. Всеволод Наумович знает, что это сигнал, чтобы радиоприемник включили. Услышав музыку, Тотоша начинает мелко перебирать лапками в такт, как будто отбивает птичью чечетку. А Всеволод Наумович каждый раз смотрит на это и не может удержаться от смеха: надо же, какая музыкальная птица!
Тотоша — единственное живое существо, с которым он общается днем, когда никого нет дома. Он его кормит, разговаривает, учит произносить слова. Правда, ничего Тотоша почему-то так и не произнес пока, хотя с явным удовольствием прислушивается к звукам человеческого языка.
— Ну что, брат, одни мы с тобой? — обращается к попугаю Всеволод Наумович и щелкает пальцами у самого клюва птички. Попугай отпрыгивает в сторону, но косится одним глазом на ладонь хозяина: нет ли там чего-нибудь вкусного.
— На, погрызи, — Всеволод Наумович отламывает кусочек печенья и кладет перед попугаем. Тотоша яростно долбит клювом по столу, аккуратно подчищая крошки, а Всеволод Наумович, усмехаясь, наблюдает.
Раньше, давно-давно теперь, когда Гоша был еще маленький, они взяли черного пуделя — принесла знакомая Лены: большой помет был, а беспаспортных — только топить, если на рынке не можешь продать.
Хороший вырос пес, ласковый, с шелковистой кудрявой шерстью и добрыми глазами. Джимом звали. Всеволод Наумович любил выгуливать его, чтобы поговорить по душам — пес все равно не понимает, о чем, но слушает и временами в глаза хозяину заглядывает, как будто все понял. Но Гоша совсем замучил собаку: зажмет обеими руками голову псу, так что тому не вырваться, и бьет по носу ладонью, методично, долго, глядя в самые зрачки. И никак не отучить было, не помогали ни слова, ни наказания. Джим, наконец вырвавшись, забьется под стол, надеясь, что там его не достанут. А Гоша ждет в сторонке. И как только собака, успокоившись, выползет, тут же опять схватит. Три года прожил у них, а потом пришлось отдать в деревню, чтобы не мучился. Хороший пес был…
После Джима только попугая можно держать: тот взлетит наверх — и не достанешь. Да и Гоша вырос, стал теперь Глебом, наотрез отказавшись от домашнего имени: «Что я вам — Гоша-Тотоша, что ли?» Поэтому стали называть Глебом.
Всеволод Наумович идет в комнату, усаживается в кресло и берет в руки какую-то газетку — из тех, что каждый день бросают в ящик, других они не получают теперь. Но мысли сегодня с утра толкутся какие- то странные: на воспоминания тянет. Сил совсем нет: в левом боку закладывает, тянет книзу. Месяц как из больницы, подлечили вроде после инфаркта, но двигается он с трудом. Это второй был. Говорят, до трех раз… Глупости. Первый у него когда был? Двадцать лет назад почти, как раз Глеб вскоре родился, Лёля его нянчила — он как сейчас помнит.
* * *
— Лярва! — ругается на Лёлю мать.
От неожиданности Сева даже подпрыгивает на диване, впервые услышав из уст Лены это ругательство. «А вообще-то оно ведь явно французского происхождения», — соображает Сева, не растеряв еще полностью старых запасов школьных знаний по иностранному языку. Он откладывает в сторону книгу, которую читал, и тут же лезет в словарь. Ну да, конечно, так и есть: «la larve» — по-французски означает «личинка». Надо же! Он никогда не задумывался над этим.
— Лен! — кричит он через всю квартиру. — Ты где это слово слышала?
Но Лена не обращает внимания на крик и продолжает отчитывать Лёлю, употребляя, сама того не зная, французское словечко, занесенное в свое время каким-то образом в среднерусскую губернию, а потом дошедшее и до Москвы. «Вероятно, все объясняется очень просто, — решает Сева: — какой-то помещик, развлекаясь в Париже на Place Pigalle, услышал его от девицы, отбивающей клиента у товарки: „Иди со
