В темноте зазвенели монеты. Юноша рядом с Выливахой прерывисто дышал, возможно, сдерживая слезы.
— Хлопцы, — сказал Гервасий. — А, по правде говоря, зачем монеты? Вы что, по своей охоте плывете?
— Куда там.
— Так какого черта еще платить? В жизни за все плати да еще здесь…
— Раб! — сказал Перевозчик с угрозой.
Воцарилась тишина.
— Скажи ему что-нибудь, веселый рогачевец, — сказал сосед.
Выливаха погладил ему плечо:
— 'Перевозчик наших душ, в душу — лезь, карман — не рушь'.
— Ну смотри, — сказал Перевозчик. — Сейчас я вас доста-авлю.
— Не связывайся с ним, рогачевец, — умоляюще сказал кто-то.
Но Гервасий уже не мог. Знакомая, озорная 'пана', отчаянная удаль и дерзость затопили его существо. Он почувствовал, как весело и неистово, будто перед смертельной опасностью, колотится сердце, почувствовал язвительную, холодную ярость.
— Перевозчик, ты что — бог?
— Для вас — бог.
— Ишь ты, вроде земного тивуна[12]. Ну-ка, крепостные, кто о десную этого бога — суши весла.
И случилось дивное: весла правой стороны рванули из воды. В мертвенной тишине было слышно только, как звонко падают в мертвое море капли с весел.
Затем послышалось хрипение. Это Перевозчик из последних сил налегал на руль.
Журчала вода у бортов. Огромная ладья завертелась на месте.
— 'Крути-верти колесо, наше пиво хорошо', — сказал Выливаха.
И все вспомнили гусиные лужайки, хороводящих детей и горячее солнце, что светит на их попки, когда дети повалятся, разорвав круг и задирая ножки… Над ладьей прокатился смех.
В чернильном извечном мраке, над густой, как деготь, водой вертелась во взрывах неудержимого, как гроза, хохота Ладья Отчаяния.
И этот смех как будто убил гордость Перевозчика.
— Рогачевец, — умоляюще сказал он. — Не надо. Меня погонят с места.
— Давно бы так, — сказал Выливаха. — Все вы так, тивуны, стоит вам только наступить на хвост. Сразу о человеческих словах вспоминаете, холуи… Трогай, хлопцы.
Положил руку на плечо соседа и сжал его.
— Вот так, мой милый хлопче, и надо. Орал на людей — Смерть и та себе такого не позволит. Кажется, нет тебе пана больше этого хама. А повернули разок веслом — дерьмо, щадя вас. Даже гниды у него со страху посохли.
Перевозчик молчал. А юноша почему-то отодвинулся немного от Выливахи.
— Рогачевец, — спросил кто-то, — как ты так можешь?
— А ты откуда?
— Я — полочанин.
— Так вы что, когда Иван Кровавый подступил под стены, кувикали, как свиньи под ножом?
— Нет, мы стояли в согласии, мы помнили, что сталось с Новгородом.
— Угу. А когда Полота побелела от тел, а Двина стала красной от крови, вы молили о милосердии?
— Нет.
— Так что спрашиваешь?
— Там были люди. Понимаешь, только люди.
— Люди бывают грязнее, чем свиньи, и чище ангелов. Добрее жизни и во сто крат страшнее смерти. Тебе ли бояться смерти, милый?
— Там мы стояли под чистым небом, — виновато сказал Полочанин. — А здесь такая темень. Такая свинячая темнота!
— Брось. Человек носит свое небо с собой.
— Кощунствуешь, — гневно закричал с кормы поп. — Отдаешь человеку — божие.
— Очухался, — сказал Гервасий. — Видишь ли ты здесь хоть где-нибудь присутствие бога?
Поп замолчал. Ладья плыла по невидимому морю, и мрак давил на умершие души так, что даже Выливаха почувствовал тщету своих острот.
— Где мы теперь? — спросил он.
— Над нами Рогачев, — ответил Перевозчик.
И вдруг страшный, душераздирающий вопль раздался над ладьей и над морем. Страшно, немо, словно цепляясь за последнюю надежду, закричал поп.
— Братья-рогачевцы, молите господа за нас!!!
Крик отдался под низким небом и заглох, как придавленный подушкой.
Чувствуя, что сейчас на смертном корабле начнется паника, отчаяние, нечеловеческий переполох и, возможно, позорный плач, — Гервасий с трудом вырвал весло из воды, поднял его так высоко, как только позволяла колодка, и грохнул им в низкое небо.
— Братцы-рогачевцы, выпейте кто сколько может за нас!!!
. . . . . . . . . . .
Диакон церкви святого Михаила, что в Лучине, под Рогачевом, записал в своей летописи, что в тот год в ясный майский день прокатился над рогачевскими улицами страшный, как землетрясение, многократный рокот.
И было это так, что младенцы плакали, собаки выли, как во время затмения божьего солнца, а коровы мычали жалобно и протяжно.
А после из преисподней раздался, как в бочку, замогильный голос:
— Братцы-рогачевцы, выпейте кто сколько может за нас!!!
Магистрат ударился в панику. По этой причине католики учинили погром православных, а православные подожгли замковый костел.
Все случившееся отнесли на счет козней сатаны. И, однако, подавляющее большинство жителей воспользовалось этим советом, даром что исходил он из уст дьявола. А 'могли' они немало.
Летописец, созерцая всеобщую пьянку, сильно сокрушался о моральном несовершенстве людей и заполнил целых три страницы летописи самой омерзительной дидактикой.
. . . . . . . . . . .
— Выше нос, хлопцы! — крикнул Выливаха. — Они выпьют. Я их знаю.
— Темно, — сказал кто-то. — Где она, та земля?
И тогда Гервасий запел. Сам не зная почему. Может быть, потому, что его земля всегда была с ним.
Кто-то ахнул. И не потому, что его поразила песня… Выливаха вдруг увидел слабый красный отблеск на темных лицах. Отражение наливалось багрецом, сгущалось, освещало уже почти всю ладью.
Расправляя увядшие лепестки, красной каплей разгорался на груди Гервасия цветок шипшины. Единственный во всем мире он не боялся мрака преисподней и скрежета зубовного.
