Полочанин несмело подтянул:
Теперь уже не только настороженные сосредоточенные лица гребцов, но все вокруг было залито светом. Под низким — рукой достать — небом ходили бурые, тускло-ржавые и будто освещенные черным солнцем волны бескрайнего моря. И это было так не похоже на то, о чем вещала песня, что гребцы понурили головы на весла.
Выливаха взглянул на Перевозчика и увидел, что тот слушает его напряженно, а глаза…
…Глаз не было. На их месте пушисто росла белая плесень. Перевозчику не нужны были глаза. Как кроту.
— Неужели это еще живет? — беспокойно зашевелился рулевой. — Неужто?
— А ты думал — померло? — спросил Гервасий.
— Мне бы стало легче, если бы померло.
— Кто ты, чтобы желать такое страшное?
Слепой опустил глаза.
— Я Шолох, — сказал он. — Я предал Полоцк киевскому Владимиру… Он был страшный человек, это красное солнышко, этот святый волк. И не апостолам он был равен, а самому Сатаниилу. Полоцкий Рогволод был моим хозяином, два его сына росли вместе со мною, дочь, Рогнеда, была мне как сестра. Владимир обвинил их, будто они хотят войти в заговор с князем Ярополком, и подступил под стены… Они бы не взяли Полоцка, если бы не я… Я изменил. И Владимир убил Рогволода с сыновьями, а Рогнеду заставил разуть себя. И она поверила ему вначале. А потом у него было сто наложниц, а потом он, не сказавшись ей, привез женою продажную грекиню… И принял христианство. Христианству недоставало только его… Рогнеда ушла в монастырь и умерла… Я всегда желал ее… А теперь на моей голове пепел родного города.
И вдруг закричал:
— Это должно было умереть! Почему это не умерло? Оно законно шло к смерти, и я раньше других постиг это! Почему оно не умерло, ты, который шутишь?! Почему?!!
— Потому, что я шучу, — сказал Выливаха. — Только поэтому. Я люблю жизнь и смеюсь. И поэтому — сколько бы ты ни изменял, оно живет.
Ладья разрезала тугую, как вар, воду. А над ладьей, как парус, реяла песня.
Теперь Гервасию вторили все голоса на ладье:
И Выливаха увидел, как из-под плесени на глазницах Перевозчика покатились вдруг слезы. Они, видимо, были очень горючие, потому что сожгли плесень. Из-под нее явились вдруг глаза, испуганные жутким величием этого ржавого моря.
Синие.
Крик отдался над головами умерших.
— …Даже теперь! — поп потрясал скрюченными пальцами, вознесенными над головой. — Даже в день гнева! Что вы поете, несчастные? Кто вы такие?! Грешники?! Еретики?!
— Мы святые, поп, — сказал Выливаха. — Раз уж мы терпим тебя и толстопузую сволочь, раз уж мы платим жизнью и землей своею — мы святые, поп.
Он грязно выругался, и тут взгляд его упал на соседа по каторжной скамье. И Гервасий почувствовал, как сжалось от неожиданности сердце.
Рядом с ним не был прикованный юноша, как он думал. Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати.
— Фу ты, черт, — смутился Гервасий. — А мы тут ругались, как в божьем храме.
— Ничего, — опустила она ресницы. — Сейчас, может, и нужно.
Выливаха смотрел на нее расширенными глазами. Была она очень похожа на ту женщину, к которой он когда-то больше всего стремился. На единственную, которая не снизошла к его мольбам.
Возможно, Выливахе потом и давалось все так легко. Возможно, именно поэтому.
Он никогда не думал, что судьба вернет ему ее. Более красивую и молодую, лучшую, чем та, коварная, — скромную…
…Обреченную. Данную и возвращенную только на один день.
И Выливаха понял, какую шутку сыграла с ним Смерть, на что она намекала, как неотвратимо унизила.
Теперь уже ничего нельзя — и не нужно — было начинать. И у Гервасия достало ума с самого начала отказаться от участия в игре, где Смерть была котом, а он — глупым мышонком.
— Ругайтесь, если нужно, — сказала девушка. — Вы такой живой. Без вас было бы так одиноко. Я ждала ладью целых три дня.
— Ничего не поделаешь, — улыбнулся Выливаха. — Смерть ходила за мной.
Она смотрела на горящий цветок.
— Неужели там успела расцвести шипшина?
— Там всегда цветет шипшина.
— Меня зовут Березкой, — доверчиво сказала она.
— Язычница?
