— Я про то и говорю, что надо все разобъяснить, разобрать… — обратился к нему старик-оратор. — Вот спросим хуторского атамана, как и что?
— Первый разоритель, господа выборные! — вставши с своего места, заговорил хуторской атаман, — вредный человек! даже такой человек, что не дай Господи!
— Да кого он разорил? Кто, действительно, может доказать? — раздался вдруг с задних скамей громкий голос, принадлежавший казаку с широким, энергическим лицом и с небольшою русою бородкой.
— Это, господа выборные, брат ему! — сказал, вскакивая с места, кудрявый, маленький, черный, как жук, казак, очевидно, один из ярых противников Савелия Дворянскова.
— Я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, а я, действительно, правду говорю! — сильно жестикулируя и размахивая руками, громко заговорил брат Дворянскова: — кого он разорил? Действительно, что гуляет, это — верно, да кто у нас не гуляет? Ведь на свои деньги гуляет, а не на ваши!
— Вы, господа выборные, как хотите, а наш хутор решил: командировать! — заговорил горячо хуторской атаман, обращаясь к выборным. — Вы пожили бы с ним! Первым долгом, он говорил вот Петру Федотычу о пропавших трех пар быков — у меня и у него, — что быки наши пошли на хутор Угольский Распопинской станицы, где постоянно есть хищная переправа, а между тем быки оказались в юрту Кепинской станицы, в ольхах, около хутора Подгорного… Вот он какой человек! Все кражи он эти знает и с людьми с такими знается, узлы запутывает…
— Потом также пропал хомут с седелкой у казака нашего хутора Максима Сухова, — прибавил черный, кудрявый казак по фамилии Хорьков, — и он говорил: «я знаю, где твои вещи — на хуторе Чигонацком». Значит, он поэтому знает!
— Да вообще он многие кражи уверял, что знает, а посылал отыскивать в обратную сторону, — сказал третий хуторской выборный.
— А казаков молодых сколько он обмошенничал этими своими лекарствами, и говорить не остается! [3] — продолжал обвинять своим пронзительным, тонким голосом Хорьков, — да после и насмехается, скрыляет, при народе конфузит…
— Эта у него сожительница — такой яд, что не приведи Господи! — заговорил, вставши с места, опять тот же выборный, по фамилии Чохов, которого хуторской атаман называл Петром Федотычем, — чтобы кого она не оговорила, так не она и будет…
— Притом и воровка, — прибавил хуторской атаман.
— Самовар у них день и ночь, — продолжал Чохов, — в летнее время души нет, подпалят! Ему бояться нечего, терять — ничего не потеряет, гол как сокол, а хутор может весь пустить с сумой… Вредный человек, господа старики! Как хотите, а прекратить его надобно. А то он никого не признает, один разврат от него обществу. Молодых казаков так приучил, что никакого сладу нет с ними…
— Господа выборные! — заговорил брат Савелия Дворянскова с задней скамьи, порывисто вскакивая с места и жестикулируя, — я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, я, действительно, правду скажу, — зря хотите обидеть человека! Ежели баба его виновата, то зачем же, действительно, с какого резону его выселять? Выселяйте ее!
— Дворянсков, замолчи! — строго сказал атаман: — Как, господа? командировать?
— Господа старики! пожалейте! — раздался из-за двери умоляющий голос Савелия Дворянскова.
— В добрый час! — крикнуло несколько голосов громко и дружно.
— Не надо! — вслед за ними раздалось два-три голоса.
— Пожалейте, господа старики! — появляясь из-за двери, с умоляющим видом воскликнул Савелий Дворянсков.
— Выйди вон, Дворянсков! — строго крикнул атаман.
— Я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, а одно скажу: действительно напрасно, господа старики! — размахивая руками, громко кричал брат Дворянскова.
— На шары, господа? — спросил атаман у выборных.
— Чего зря шары избивать? в добрый час! — крикнуло дружно несколько голосов, принадлежавших преимущественно выборным хутора м — ского.
— Не на-до! — еще громче, стараясь перекричать других, крикнули немногочисленные сторонники Савелия Дворянскова: — за что? Бабу выселить!
— В добрый час! — почти с озлоблением закричали м — ские выборные в ответ на это: — чего там? Вы поживите с ним! И бабу, и его самого! Вы с ним не жили, а то иное бы стали говорить!
— М-молчи, честная станица! — раздался оглушительный голос есаульца.
— Господа старики! Христа ради! — вслед за этим среди общего шума послышался убедительно просящий голос Савелия Дворянскова.
— Пошел вон! — крикнул атаман.
Парламентская борьба была во всем разгаре. Сход представлял теперь весьма оживленную картину. Добродушные, в сущности, люди с загорелыми открытыми лицами, которые за несколько минут перед тем или дремали, или весело скалили свои белые зубы, — теперь волновались, неистово кричали, быстро и нервно жестикулировали руками, иногда сжатыми в кулаки… Иной оратор с озлобленным лицом привскакивал с своего места и что-то громко кричал, адресуясь исключительно к своему противнику, другой говорил что-то убедительно и мягко, быстро оглядываясь по сторонам и прикладывая руки к груди, но среди шума лишь видно было только, как шевелятся его губы и дрожит борода, разобрать же из его слов ничего нельзя было; третий, крича и энергически тыкая пальцем вниз, бросал свое место и переходил ближе к своему оппоненту. Среди шума вырывались иногда отдельные слова какого-нибудь могучего или резко- пронзительного голоса и потом опять тонули в гулком, бурливом море общего крика.
— Помолчи, честная станица! — стуча по стене палкой, закричал снова есаулец.
— Встаньте, кто хочет проводить! — провозгласил своим хриплым голосом атаман, когда шум несколько затих.
Поднялись м — ские хуторяне и многие другие выборные. Один из хуторян сказал:
— Господа! хотя и жалко, а делать нечего… Надо прекратить его: вредный человек! Я зла ему не желаю. По моему, хоть жалейте, хоть не жалейте, а прекратить как-нибудь надо!
— Господа старики, пожалейте! — раздался в приотворенную дверь голос Савелия Дворянскова.
— Пожалейте, господа старики! действительно, зря обидите! — горячо заговорил брат Дворянскова: — я не увлекаюсь ни дружбой, ни родством, а правду скажу…
— Надо пожалеть! — сказал высокий, белый старик угрюмого вида: — в сам-деле, старики, ну, накажите чем, а отеческого крова не лишайте… Греха на душу не берите.
— Да и в сам-деле, господа! — присоединился новый голос: — давайте пожалеем! Ай уж других средствий нет? И в сам-деле…
Савелий Дворянсков боязливо и почти безнадежно заглядывал в дверь с крыльца. При последних словах он появился из-за двери и стал низко кланяться на все стороны.
— Пожалейте, господа! — поднося свои здоровые кулаки к глазам, заговорил он жалобным и слезливым голосом: — кого в чем обидел, простите Христа ради! Сроду не буду… Разрази меня Господь на этом месте, ежели кого пальцем али словом… по гроб моей жизни… Волоса чужого не трону! Пожалейте!.. господа старики!..
Некоторые из стоявших выборных после этого сели. Хуторской атаман и большинство м — ских хуторян продолжали стоять. Станичный атаман стал считать голоса. Большинством четырех голосов Дворянсков был помилован. Он низко кланялся и благодарил. На широком лице его сияла самая счастливая улыбка…
Остальные вопросы, к обсуждению которых перешел сход, уже не отличались таким бурным характером, как вопрос о Савелии Дворянскове: погорельцам единогласно определили достаточное количество лесу, вдову с сиротами «наградили» двумя пайками земли, на приобретение картин для волшебного фонаря отчислили испрашиваемую сумму. Отказали в пособии только глухой старухе, которая не хотела жить у своего зятя, хотя он выражал полную готовность кормить, поить и одевать ее. При обсуждении последнего вопроса какой-то оратор особенно налегал на одно обстоятельство, имеющее в жизни станичных нищих, или «старцев», как их называли, немаловажное значение, — именно: редкое
