выборными, сидевшими уже в «майданной» на длинных черных скамьях с номерками. Он переходил от одной скамьи к другой, нагибаясь несколько к своим слушателям, склонял голову набок и умеренно жестикулировал одной рукой. Но на лицах его слушателей как-то не было заметно большого сочувствия.
Комната заседаний («майданная»), высокая, большая, с потемневшими потолками и стенами, вмещала в прежние времена до тысячи участников, имевших право голоса. С заменою их выборными от каждых десяти дворов (так называемыми «десятидворными») число участвующих на сходе обыкновенно редко превышало сто человек. Теперь, впрочем, было много посторонней публики: казаки съехались получать свои пайки травы, продавали их, покупали, менялись… Усиленная вентиляция при помощи открытых настежь дверей и окон не освежала тяжелого, спертого воздуха; запах пота и дыхания тесно сидевших и стоявших людей охватывал посетителя еще в дверях майданной. Было очень тесно. Видны были одни головы — седые, русые, рыжие и черные, с лысинами и с волосами, смазанными коровьим маслом, причесанными или всклокоченными, спускавшимися на лоб.
Впереди, ближе всех к столу, сидели хуторские атаманы с насеками[2] ; кругом стола, на особом возвышении, — станичный атаман, местные офицеры, писаря, судьи, доверенные от общества, казначей и есаулец Силиваныч, на обязанности которого, как уже сказано, было взывать к молчанию. Голос Силиваныча был так громок и пронзителен, что он водворял им тишину при всяком шуме лучше любого звонка.
По обыкновению, сход открылся чтением циркуляров, опубликованных областным и окружным начальством. Чтение это было утомительное, снотворное и казалось бесконечным. Сначала читал гражданский писарь, потом стал читать военный. Было скучно. Большинство выборных разговаривало между собою вполголоса, некоторые дремали.
— Читай ты понятней! повнимательнее! — кричал изредка кто-нибудь для разнообразия небрежно читавшему писарю.
Когда, наконец, был прочитан последний циркуляр, станичный атаман встал и обратился к сходу:
— Теперь выслушайте, господа выборные, приговор м — ского хуторского общества.
— Молчи-и, честна?я станица! — крикнул оглушительно есаулец.
— «Тысяча восемьсот девяносто такого-то года», — начал с расстановкой атаман чтение приговора.
— Господа выборные, пожалейте! — раздался вдруг голос Савелия Дворянскова, появившегося тотчас же у стола.
— Дворянсков! выйди вон! — строго обратился к нему атаман.
— Как же, ваше благородие? — попробовал возразить Савелий, — сейчас обо мне сужет начнется, а вы приказываете выйтить… Какой же это порядок?
— Пошел вон! — уже грозно крикнул атаман. — Полицейский, выведи его!
Дворянсков исчез за дверью.
— «Казак нашего хутора Савелий Демьянов Дворянсков, — читал атаман своим охрипшим голосом, но довольно громко и явственно, — держит в доме у себя под видом работницы казачку Матрену Верхушкину, с которой он, Дворянсков, проживает двенадцать лет; жену свою Дворянсков удалил от себя, которая в настоящее время проживает у своего отца. Он, Дворянсков, в общежитии неблагонадежен, всю свою жизнь провел в дурном поведении, как-то: постоянно ссорится с своими соседями и конфузит разными неподобными скверными словами, обругивает и насмехается; кроме того, он, Дворянсков, нечестного поведения и вредный обществу, потому что ни в чем не подчиняется и ни в каких платежах и требованиях по общественному управлению не разделывается»…
— Дозвольте узнать, ваше благородие! — вторгнувшись самовольно в майданную, крикнул Дворянсков, — в каких же это я платежах не разделываюсь? Подымные уплатил, земские также, почтарю — также самое… У меня даже фитанции при себе…
— Дворянсков! выйди вон! — строго остановил его атаман.
Полицейский опять надвинулся на Дворянскова, и он должен был оставить комнату заседания. Атаман продолжал читать:
— «Он, Дворянсков, первым долгом уже в юных летах подстрелил старуху нашего хутора из ружья пулей, за что действительно судился окружным судом, почему остался не обвинен, которому в то время было шестнадцать лет; еще Дворянсков болдирован был станичными правителями на шары — в ссылку, в Сибирь на поселение, был лишен права голоса»…
— Старуху эту, господа выборные, я по нечаянности подстрелил, — высовывая голову из-за двери, крикнул Дворянсков, — тому лет близ сорока уже прошло, а они только теперь вспомнили…
— Выйди вон! — послышался опять строгий окрик атамана.
— Да и старуха-то скверная была! — не унимался Дворянсков, — веренической болезнью страдала…
— Пошел вон! Полицейский, удали его!
Снова пришлось исчезнуть Дворянскову, и видно было, как, приложивши ухо к отверстию неплотно притворенной двери, он слушал с крыльца чтение. Атаман продолжал:
— «За расстройство же здоровья фальшивыми болезнями молодых казаков был преследован военным начальством, за что также судился окружным судом, а в настоящее время в виду нашем опять занимается дурными делами, противными обществу: держит у себя в доме разные нахалы дурного поведения женщин, которые соблазняют молодых казаков в покушении на кражу хлеба в своих семействах, неоднократно у Дворянскова видели — к нему приносят мешки с хлебом; во время лета, не в показанные часы, был усмотрен во дворе его огонь, который был разведен казачкой Верхушкиной и был залит казаком Петром Чоховым, и он, Дворянсков, неоднократно уграживал опасностью жизни казаку Петру Чохову»…
— А как Чохов-то меня лопаткой железной по голове вдарил, этого небось не прописали! — крикнул Савелий Дворянсков, приотворив дверь, но тотчас же был вытеснен полицейским.
— Это когда же? — раздался все-таки ему в ответ из майданной голос, принадлежавший, очевидно, не кому иному, как Петру Чохову.
— Когда-а! то-то, ты забывать стал! — не отворяя уже двери, с крыльца громко и злобно возражал Дворянсков.
— М-мол-чи, честная станица! — раздался голос есаульца.
— «И что бы только ни случилось в нашем хуторе покушения на кражу, — читал атаман, — он, Дворянсков, указывает по поводу кражи потерпевшим отыскивать в обратную сторону, чтобы нельзя было отыскать украденное; кроме того, во всех общественных собраниях и частных насмехается и конфузит; неоднократно многим из граждан нашего хутора делал вроде смеху большие под видом побои и грозил опасностью жизни. По внимательному нашему обсуждению, мы, выборные хутора м — ского, единодушно постановили просить подлежащее начальство: казака нашего хутора Савелия Дворянскова командировать в отдаленные станицы за разврат своей законной жизни и для исправления дурного поведения. Настоящий приговор поручаем нашему хуторскому атаману представить таковой на утверждение станичного схода».
— Чего же, господа, как думаете? проводить? — спросил атаман, окончив чтение.
Было несколько секунд молчания. Вопрос был не для всех животрепещущий и важный, и потому сход не крикнул в ответ так могуче и дружно: «в добрый час»! или «не надо»! как, бывало, приходилось мне слышать в некоторых других случаях.
— Что же, проводить — так проводить! — первым заговорил толстый рыжий казак, богатый мельник.
— А то чего же таких держать? — раздался еще резкий голос.
— В добрый час! — поддержало их несколько недружных голосов.
Обычный оратор, тот самый старик, который за несколько часов раньше жаловался на стеснение казачества, встал и заговорил своим самоуверенно рассудительным тоном.
— Господа выборные! проводить легко, да есть ли за что провожать-то? Дело не шуточное: человека от родного пепелища оторвать? А чем он кормиться будет? на ком грех будет?
— Как — неизвестно? Он первый разоритель у нас в хуторе! — крикнул один из хуторян.
