узкий, что освещает только одно моё колено, и вместо того, чтобы направить его влево, где уродливые останки были видны в последний раз, девочка направляет его вверх, на моё лицо, как будто забыла, кого она привела сюда, и ей требуется подтвердить мою личность.
Джоли двенадцать лет, а мне почти двадцать два, так что это моя обязанность – вести себя как взрослый в комнате – или в коридоре. Я не должен визжать, как маленькая девочка, потому что и сама маленькая девочка не визжит. До того момента, когда это приключение закончится, как любой обычный человек, я без сомнения сваляю дурака множеством различных способов; поэтому чем дольше я смогу сдерживать идиотское поведение, тем меньшему унижению подвергнусь, когда буду смотреть в её глаза при нашем прощании, прямо перед тем, как ускачу в закат с моим преданным товарищем Тонто[53]. Так что с большей уверенностью, чем ожидаю, я щурюсь от света и выдержанным тоном говорю:
– Покажи мне мумию.
Луч путешествует по моим окостеневшим рукам к пистолету, который я держу двумя руками, спускается от пистолета к полу, и затем по нему на несколько футов влево, обнаруживая, что мой наведённый вслепую прицел сбился. Существо, для которого у меня нет биологической классификации, всё ещё лежит на спине, в скрюченной позе обезвоженной смерти. Единственная часть, которая у него двигается – это левая рука, костлявые пальцы стучат по полу, как будто при жизни оно было пианистом и всё ещё продолжает отбивать какой-то джаз по клавишам.
Моё понимание до сих пор заключалось в том, что это павшее существо представляет собой высушенную кожу, окружающую хрупкий скелет, внутри которого содержится прах, к которому все создания – те из нас, кто является монстрами и кто не является – в конечном счёте, возвращаются. Мне нравится это понимание, и я могу его принять. А движущаяся рука – это уже слишком.
Я стою над этим созданием, держа пистолет, радостный от того, что руки у меня трясутся меньше, чем можно было ожидать, и определённо, меньше, чем руки восьмидесятилетнего человека, страдающего идиопатическим дрожанием.
Свет от ламп, расположенных по обеим сторонам коридора, появляется, и в этот же самый момент пронзительный крик мумии прекращается.
Когда Джоли выключает свой мини-фонарик и кладёт его на пол перед собой, я изумляюсь во весь голос:
– Что это за хрень только что была?
Она всё ещё сидит с перекрещенными ногами на сложенном одеяле. Пожимает плечами.
– Оно никогда не проявляется сильнее, чем сейчас.
– Ты сказала, что после «вуммм-вуммм-вуммм» ничего не происходит.
– А об этом забыла.
– Как можно забыть такое?
– Таких штук не бывает много. Это редкость. Движение руки – это что-то похожее на посмертный рефлекс или вроде того.
– У абсолютно обезвоженных мумий нет посмертных рефлексов.
– Ну, тогда это что-то ещё, – говорит она. – Я думала о том, чтобы разрезать Орка, знаешь ли, препарировать его, посмотреть то, что внутри.
– Это плохая идея.
– Орк безобидный. И я могу узнать что-то важное.
– Ага, ты узнаешь, что Орк не безобидный. А что на счёт того, как он кричал?
– Не кричал, – говорит девочка. – Рот не двигается. Грудь не поднимается и не опускается. И если ты подумаешь об этом, то вспомнишь, что звук был электронным, как «вуммм», только другой, глупышка. Это наводит на мысль о том, что нечто транслирует этот звук, и голосовые связки Орка или его кости, или что- то внутри него, возможно, работает как приёмник, который только что и поймал передачу.
Она сидит там на своём одеяле, как маленькая мисс Маффит[54] на скамеечке для ног, за исключением того, что если рядом с ней сядет паук, она не испугается. Она просто раздавит его рукой.
Я опускаю пистолет, давая Орку преимущество неопределённости.
– Боже ж ты мой, малышка, когда впервые отключился свет, и ты услышала это, ты была здесь одна?
– Ага.
– И ты вернулась?
– Как я и говорила, после этих лет с Хискоттом, я многого перестала бояться. Я увидела много ужасного. Я видела своего кузена Макси… убитого Хискоттом, и для убийства была использована моя семья.
Она так много пережила, и это меня печалит. Но она стойко встретила эти невообразимые несчастья, и это меня вдохновляет.
– Сядь, пожалуйста, мистер Поттер.
– Откуда ты узнала моё имя?
– Это то, что ты сказал Хискотту, когда он контролировал дядюшку Донни. И он сказал нам, чтобы мы сторонились тебя.
Я чуть не раскрыл ей свою настоящую личность. Позже сообразил, что если она покинет это подземное убежище и вернётся в «Уголок», находящийся в радиусе действия кукловода, он может получить контроль над девочкой, прочитать её память и узнать моё настоящее имя.
Говорят, что жрецы вуду, ведьмы и маги не могут наложить на тебя заклинание, если не знают твоего настоящего имени. Возможно, это суеверный вздор. Как бы то ни было, этот парень Хискотт – не жрец вуду, не ведьма и не маг.
И всё-таки я решаю сохранить моё настоящее имя при себе до поры до времени.
До тех пор, пока недавний испуг не стал причиной моих первых седых волос, я сидел на полу, лицом к девочке, с мумифицированным чудовищем в нескольких футах справа от меня. Теперь я перекладываю одеяло и сажусь так, чтобы хорошо видеть и Джоли, и Орка.
– Ты сказала, что эти три дня в своём домике Хискотт болел, а затем изменился, он перестал быть просто Хискоттом. Что ты имеешь в виду – ты не считаешь, что у него была эта сила, когда он регистрировался, и она пришла к нему когда-то позже, пока он находился здесь?
Теперь Джоли, которой было семь лет, когда жизнь в «Уголке» изменилась, полагается на семейную легенду, которая была создана и отточена за обеденными столами и около каминов, в дни отчаяния и в дни хрупкой, но стойкой надежды, когда они отваживались не обсуждать противодействие, а вместо этого рассказывали и пересказывали от одного к другому истории, случившиеся за годы их угнетения, таким образом преобразуя свои страдания в рассказ о стойкости, через который могли изобразить мужество.
По этой легенде доктор Норрис Хискотт приезжает на «Мерседесе S600», куда более высокого класса, чем у среднего гостя их мотеля. При первом появлении он кажется рождённым для этого дня. С рассвета с моря идёт холодный бриз, к которому примешан запах йода от масс разлагающихся морских водорослей, разбросанных штормовыми волнами по прибрежным скалам два дня назад. Беспокоящий запах, пронизывающий холод и затянутое серым небо, опускающееся с каждым часом, грозящее разразиться свирепым штормом, объединились, чтобы усилить умеренную, но постоянно живущую в семье Хармони тревогу. Во время регистрации Норриса Хискотта в Доме №9, тётя Лоис думает, что это любопытно, что на нём надеты туфли-мокасины от Гуччи, дорогие сшитые на заказ слаксы, золотые «Ролекс» – и свитер с капюшоном, у которого разодраны рукава, и настолько испачканный, как будто его достали из мусорки. Несмотря на то, что некоторые люди могли посчитать этот день достаточно холодным, чтобы оправдать перчатки, та пара, которая надета на нём, такая же специфичная, как и свитер. Это садовые перчатки, и он их не снимает. Более того, он не снимает капюшон на всём протяжении регистрации. Тётя Лоис думает, что, вероятно, какой-нибудь ребёнок мог одеть толстовку с капюшоном в помещении, но это необычно для человека, которому под пятьдесят, и не с таким социальным положением и изысканностью. Также он кажется не чистым на руку, никогда не смотрит прямо в глаза.
Из того, что Джоли сказала до этого, я не сделал вывод, что изменение в Хискотте, которое придало ему такую безжалостную силу, также изменило его физически, каким-то пагубным образом. Но это
