если хотите знать, потому что я бы просто сошла с ума от тяжёлого труда и всего такого, не говоря уже про отсутствие телевизора.
Находясь на мостике, примерно в тридцати футах над землёй, я замечаю свойство сферы, которое не было видно внизу. В верхней её трети, судя по всему, по всей окружности, расположен ряд окон. Каждое около двух футов в длину и около одного фута в высоту, ряд выступов на металлической поверхности без рам. Если принять во внимание размер сферы, окна на самом деле не такие большие. Они и не выглядят так, как обычные стёкла. А выглядят они как толстые пластины горного хрусталя или чего-то такого. За ними, внутри сферы, горит насыщенный красный свет, и через него беспрестанно проходят пугающие тени, бесформенные, но беспокоящие, летающие, скачущие и крутящиеся как сумасшедшие. Мне это не нравится совсем, и я имею в виду именно это.
Когда я отворачиваюсь от сферы, освещение лестницы и поручней отключается. Два больших окна, расположенные по обеим сторонам от одной из дверей вдоль мостика, светятся, слабо, едва заметно. Когда я смотрю через одно из них, то не могу ничего разглядеть внутри, только неопределённые очертания, вероятно, стекло сильно затемнено и поляризовано, так что всё хорошо видно изнутри, но не снаружи, похожие на стёкла в закусочной «Уголка Гармонии».
Электрический замок гудит и щёлкает, и дверь между этими окнами поворачивается на пару дюймов внутрь, как будто бы приглашая внутрь. Это напоминает мне Гензеля и Гретель[73]. Они идут к дому в лесу, который сделан из хлеба и сладостей, и они сразу же начинают его поедать, никак не беря в толк, что это не что иное, как приманка и западня. Потом жестокая старая ведьма приглашает их внутрь, и они, конечно, соглашаются, это клёвое место, и она настолько очевидно откармливает их на убой блинами, яблоками и всё такое. И это прямо десятое величайшее чудо в истории, как старая перечница вместо двух оборванцев кончает тем, что её запекают в печи.
Итак, я открываю дверь шире и не вижу нигде никакой старой сморщенной карги, или волка, или кого-либо вообще живущего там. Живые – это то, на что почти всегда обращается внимание, так что, когда я пересекаю порог, я не ощущаю себя такой же наивной, как Гензель и Гретель. Кроме того, я здесь не для того, чтобы съесть кусок пирога. Я здесь из-за того, что надеюсь узнать о Норрисе Хискотте то, что позволит мне размазать его в такую лепёшку, в какую я не смогла бы размазать жука.
В комнате расположены два рабочих компьютерных места, а вдоль двух стен – все виды инструментов безумных докторов, о каждом из которых нельзя сказать, для чего они предназначены. Перед одним из двух больших окон находится длинная панель со множеством переключателей, кнопок, рычагов, циферблатов, измерительных приборов, сигнальных ламп экранов, всё во мраке и тишине. Компьютеры устаревшие, и выглядит всё так, как будто здесь давно никого не было. С другой стороны, пыли нет, ни единой пылинки, как будто в это помещение не поступал воздух с тех пор, как они законсервировали проект.
Через окно видна верхняя часть серебристой сферы. Она выглядит, как луна, уходящая под Землю.
В чёрной стене расположена ещё одна стальная дверь, закрытая. На высоте примерно двух третей от высоты двери – квадратное смотровое окно размером в шесть дюймов, и когда я стою на цыпочках, то могу через него смотреть, правда, в комнате за ним темно.
Из динамиков в потолке доносится голос, похожий на подражателя Дарта Вейдера:
– Джоли Энн Хармони.
Отвернувшись от двери, я говорю:
– Снова ты.
– Расскажи мне о Норрисе Хискотте.
– Ну, такой шпион и подлец, как ты, слышал всё, что я сказала Гарри.
– Это верно.
– Тогда ты уже слышал абсолютно обо всех мерзостях, которые имеют значение.
– Я хотел бы услышать их снова.
– Ты должен был внимательно слушать в первый раз. В любом случае, что ты такое – какой-нибудь извращенец, ты наслаждаешься болью других людей?
После некоторого молчания он говорит, без эмоций, исключая любознательность:
– Кажется, ты не такая, как я.
– Ещё одно великолепное озарение.
– Почему я тебе не нравлюсь?
– Шпион, подлец – слышал эти слова когда-нибудь раньше?
– Я просто делаю свою работу.
– И в чём заключается твоя работа?
– Это секретная информация. Расскажи мне снова о Норрисе Хискотте.
– Зачем?
– Я хочу сравнить то, что ты сказала Гарри, с тем, что сейчас скажешь мне. Могут быть существенные расхождения. Ты расскажешь мне о Норрисе Хискотте снова.
Эти пять лет даровали мне некоторые плохие отношения, позвольте рассказать, и если существует кто-то, собирающийся, возможно, уничтожить всю мою жизнь, если только Хискотт не будет мёртв, и я не освобожусь, то это не значит, что я могу позволить, чтобы кто-то указывал мне, что делать, даже если это что-то незначительное. Я просто не могу с этим мириться. Правда не могу. Даже если моя мама или отец, когда говорят мне что-то сделать, просто говорят мне, а не объясняют, почему, или просят, я ухожу. Это сводит меня с ума, даже несмотря на то, что мама и отец хотят для меня только самого лучшего. Приходится делать всё, что мне говорит делать Хискотт, что он заставляет меня делать, даже ту вещь с Макси и всё остальное. Это всё просто выносит мозг. Всё, о чём я говорю – возможно, я никогда не смогу работать под руководством босса, который будет мне говорить, что я должна делать, потому что мне будет хотеться его ударить или стукнуть сковородкой по голове – я даже не знаю, что это. Даже сказанное, что я расскажу этому парню о Хискотте снова, раздражает меня, потому что я родилась не для того, чтобы жить на коленях и говорить «Да, сэр» и «Пожалуйста, сэр» на протяжении всего дня. Я просто не могу снести этого. Правда не могу.
– «Расхождения» означают «ложь»? – спрашиваю я. – Слушай меня, тупица, я не вру. Я путаюсь, если хочешь знать, неправильно интерпретирую, но я не вру, так что можешь просто заткнуться, ты можешь засунуть это туда, где не светит солнце.
Меня трясёт. С головы до ног. Я не могу сдержать тряску. Это не страх. И также не ярость, или не только ярость. Это отчаяние, чувство несправедливости и насилия. Мне от этого нехорошо. И если он скажет что-то неправильное, я начну крушить всё что смогу в этой комнате, до тех пор, пока он, наконец, не будет вынужден выйти сюда и показать себя, так что я смогу также изувечить и этого сукиного сына.
Иногда, когда я размышляю подобным образом, ночью или днём, я спускаюсь к пляжу, снимаю с себя почти всю одежду и оставляю там, где её можно найти, выше линии прибоя. Я уплываю в волны, где солнце разбивается на миллиард ярких кусочков, которые выглядят достаточно острыми, чтобы меня порезать. Или, в другой раз, под силой и воздействием отлива я держу свой путь в полночный океан, где становлюсь приятно дезориентированной, и кажется, что луна находится под водой и похожа на огромную тварь- альбиноса на охоте, а звёзды уже не над головой, а как огни неизвестного поселения на дальнем берегу, в котором нет никого из нашего мира. Я плыву и плыву, пока мои мышцы не начинают болеть, руки не кажутся железными, и пока сердце не начинает грозить разорваться, потому что если море решит, что любит меня и предоставит мне своё ложе, и если затем позже вынесет меня обратно на берег и оставит на песке, как спутанную массу водорослей и саргасса[74], то у жестокого человека, который нами управляет, не будет причин наказывать других за мой побег, потому что это не будет побегом со всеми соответствующими последствиями.
На самом деле я всегда возвращаюсь к берегу, обессиленная и дрожащая, одеваюсь и иду домой. Я не понимаю, как так каждый раз получается. Иногда это любовь к моей семье, которая меня возвращает, иногда страх за них, а иногда это любовь к этому прекрасному и удивительному миру. Но иногда я не знаю, что меня возвращает. Это не Хискотт, потому что я бы запомнила вмешательство. Это настоящая тайна. Потому что я тону и остаюсь под водой, и это правда так. Я пью воду, захлёбываюсь ей, и не могу выплыть на поверхность. Я теряю сознание. И вот уже очухиваюсь на пляже, не утонувшая.
