блещет на солнце, спустилась к ней. Но ее ожидала беда, ибо я быстро накрыл ее сачком. Это было истинным откровением. Двадцать шесть раз я повторил свой маневр, и каждый раз ловил великолепную голубую бабочку, становившуюся жертвой своего любопытства.
Таким образом, я открыл новый способ ловли бабочек, который впоследствии очень помог энтомологам.
Но я не довольствовался тем, что ловил сам. Мне хотелось, чтобы мне помогали, и вскоре после нашего переезда в Сен-Лоран-дю-Марони я попросил индейцев из племени Сарамака, которые иногда приходили к нам продавать дичь, ловить для меня бабочек. И что же? В один прекрасный день вместо бабочек они принесли мне молоденького муравьеда. Хотя я и был крайне удивлен, но все же купил его.
Индейцы убили мать, и малышу было дней десять от роду. На мой вопрос, чем он питается, охотники ответили: «Муравьи, муравьи»... Но малыш отказывался от муравьев. Я был в отчаянии, не зная, что делать: мой муравьед непременно погибнет!
Меня выручил случай. На птичьем дворе, куда я поместил малыша, зарезали цыпленка. На камне осталась лужица крови; я случайно находился здесь и с удивлением увидел, что муравьед бросился к лужице и начал жадно слизывать кровь. С тех пор я каждый день получал на бойне кровь животных. Единственно, что меня пугало, — это обжорство моего воспитанника; мне приходилось принимать самые строгие меры предосторожности, чтобы он не объелся. Он до того напивался, что падал замертво. Только после долгих поисков я установил наконец правильный рацион.
Повзрослев, он стал отдавать предпочтение муравьям. Каждый день я отводил его к ближайшему муравейнику и с удовольствием наблюдал, как он лакомится. Высунув длинный язык, он погружал его в муравейник. Муравьи облепляли язык со всех сторон, и зверек проглатывал их. Так он проделывал раз тридцать—сорок.
Муравьед относился к людям очень приветливо и особенно полюбил меня. Стоило мне только его кликнуть, как он бежал ко мне со всех ног и начинал ласкаться. Помню, особенно любил он класть мне на плечи свои лапы, и я никогда не боялся, что он причинит мне боль. А ведь я знал, что достаточно муравьеду пустить в ход свои огромные когти, и он может меня разорвать. Муравьеды обладают такой силой, что, даже попав в лапы ягуару, при последнем издыхании запускают когти в брюхо врага, который тоже гибнет. В лесах иногда находят скелеты ягуара и муравьеда, сцепившихся в предсмертном объятии.
Мой муравьед не переносил собак. Раз он серьезно ранил одного пса. Когда ко мне приходили знакомые с собакой, я заранее запирал его.
В добром согласии он жил с курами, кошками и Жозефом. Ах да, я забыл представить вам Жозефа. Так звался молодой журавль, которого я купил у тех же самых индейцев и который тоже прижился у нас на птичьем дворе. Кормить журавля было куда проще, чем муравьеда: он требовал маленьких рыбок, которых я без труда для него ловил.
Когда Жозеф стал взрослым, я перестал заниматься рыбной ловлей — журавль сам ловил рыбу. Как-то утром мама позвала меня:
— Жозеф ушел, он перебрался через реку и теперь находится на голландском берегу.
Я прождал его весь день и очень огорчился, что не последовал совету знатоков и не подрезал ему маховых перьев. Но к вечеру Жозеф вернулся. С этого дня мой журавль каждое утро отправлялся на рыбную ловлю и возвращался вечером сытый и довольный. Один раз он привел с собой несколько своих друзей; они разгуливали по всем нашим владениям. Увидев нас, пернатые гости улетели.
Но однажды Жозеф не вернулся, и я узнал, что, когда он ловил рыбу, его убил охотник. Ручной журавль не испугался человека и не улетел при его приближении...
Мой отец взял в положенное время свой первый отпуск, и мы отправились во Францию. Отец собирался воспользоваться только полугодовым отпуском, но пришлось его продлить: перед отъездом отец заболел и никак не мог поправиться.
И снова океан, вечерняя прохлада, прекрасные порты... Но я уезжал из Гвианы куда более богатым, чем прибыл сюда: я увозил с собой воспоминания, разнообразные впечатления. И, кроме того, я вез с собой тридцать ящиков моих любимых бабочек.
Я ловлю бабочек во Франции
Когда мы высадились в Сен-Назере, отец, плохо чувствовавший себя уже во время пути, совсем расхворался. Ему на полгода пришлось лечь в морской госпиталь в Бресте. А мы поселились в Крозоне; отец из Гвианы написал одному местному жителю, и тот снял для нас на берегу моря дачу. Отец так хотел провести с нами на даче свой отпуск! Однако ему, бедному, пришлось мучиться на больничной койке, и единственным его утешением были свидания с нами.
В госпитале отец пролежал полгода, но лучше ему не становилось, и он упросил врачей перевезти его в Горрон, куда мы вернулись в начале октября. Отец появился среди нас; увы, он по-прежнему был прикован к постели, так как лежал в гипсе. Но наша любовь и тщательный уход помогли ему: мало-помалу он стал бодрее духом, болезнь начала отступать, и вот он уже на несколько часов в день мог вставать с постели.
Во Франции я стал заочно учиться в Специальной школе общественных работ, основанной инженером путей сообщения Эйроллем. Вечерами я наводил порядок в своей прежней коллекции, которая, к счастью, сохранилась, и возился с новой, привезенной из Гвианы.
Наше материальное положение было самое плачевное. Болезнь отца постепенно поглотила те сбережения, которые ему удалось сделать в Гвиане; долги росли. Отец, который теперь уже ходил, опираясь на костыли, решил поехать со мной в Париж и попытаться продать мои коллекции. Хотя мне было очень жаль расставаться со своими сокровищами, я без колебаний согласился. Отец рассчитывал также выручить немного денег за звериные шкуры, которые он привез из Гвианы; две из них — ягуара и льва- пумы — были особенно хороши.
К счастью, в те времена путешествия обходились недорого. Мы прожили в Париже неделю в очень милой гостинице, носившей пышное и, я бы сказал, не совсем подходящее для нее название: «Императорский отель». Быть может, этот отель и поныне здравствует на улице Жан-Жака Руссо?
Увы, нас ждало горькое разочарование. Я обошел по очереди всех парижских натуралистов, но ни один не предложил за шкуры и коллекции больше четырехсот франков. А ведь одна только коллекция стоила в то время по самому скромному счету примерно четыре-пять тысяч франков.
Поручив судьбу коллекции одному старинному нашему другу, работавшему приемщиком корреспонденции на Коммерческой бирже, мы печально возвратились домой. Вскоре этот верный друг нашел покупателя, известного энтомолога, который согласился дать за мою коллекцию смехотворно малую сумму — восемьсот франков. Но выбора у нас не было: пришлось согласиться.
Само собой разумеется, я отдал все деньги отцу. Шкуры отец подарил своим парижским друзьям: их обратный провоз обошелся бы слишком дорого.
Единственным преимуществом этой неудачной продажи было то, что энтомолог, который купил мои коллекции, предложил мне собирать для него насекомых во Франции и в Алжире. Человек проницательный, он сразу угадал во мне умелого охотника за бабочками. Предложенное им жалованье — сто франков в месяц — даже в 1902 году было смехотворно мало и не могло обеспечить мое будущее. Однако и на сей раз я вынужден был дать согласие: бедность сговорчива.
Я приступил к работе и со страстью отдался охоте за бабочками.
Я не только высылал родителям сто франков; мне оплачивался проезд во втором классе (будем справедливы, проезд все-таки оплачивался), а я ездил в третьем и сэкономленные гроши тоже отправлял домой. Экономил я и на гостинице: останавливался обычно в самых скромных, и разница тоже шла в Горрон. Признаться, я рассчитывал на премию, которую мне посулил мой наниматель, но, как я ни
