Но еще важнее для будущего Мишуткиного развития было то, что он у Матти научился слушать и понимать музыку, в особенности, музыку танцевальную, в чем Матти был настоящий мастак. Но знал он и другие мелодии, которые играл только для собственного удовольствия, а теперь еще и для Мишуткиного, когда тот приучился коротать с ним в бане долгие зимние вечера.
Услышав звуки скрипки впервые, Мишутка ужаснулся.
Холодная дрожь пробежала по его спине. Он угрожающе зарычал и полез на полок, откуда некоторое время таращился на Матти, как на привидение.
Что же за странное существо было перед ним?. Безграничный, непостижимый бог, который может все, что угодно? И что это за штука в его руке, из которой льются такие нежные и в то же время такие всемогущие звуки, что они заставляют его сердце сжиматься в шарик, а его самого корчиться от радости, тоски и боли?
Но Матти продолжал себе беззаботно играть. И Мишутка постепенно успокоился, положил голову между лап и замер, неподвижно уставившись на него.
Он как будто забыл и про музыку, и про музыканта. Неясные, бесформенные образы проходили перед его внутренним взором. Он чувствовал, как погружается в бездонную глубь, где трещали деревья, ревела буря, молнии и гром догоняли друг друга, и как опять подымается оттуда в безбрежную синеющую высь, где встречает подобные себе существа, где у него много братьев, сестер и друзей…
Мишутка плакал! Его тело судорожно вздрагивало, и странные скулящие и хрипящие звуки вырывались из его горла.
Он плакал от тоски, хотя и не умел себе этого объяснить. И самым удивительным было то, что когда музыка замолкла и он избавился от этого томящего, щемящего чувства, он сразу начал тосковать по своей тоске.
Матти все же редко играл такие печальные мелодии. Чаще заводил он резвую польку или кадриль, и тогда Мишуткины ноги сами начинали подпрыгивать. И даже водки больше не требовалось. Теперь у Мишутки была не одна, а две страсти.
Вскоре Мишутка научился различать ритмы и размеры разных танцев и ловко приспосабливать к ним свои лапы. Вот уж Матти-то был доволен! Потому что он все еще не отказался от честолюбивого замысла основать собственный цирк и отправиться на мировой рынок — себя и Мишутку за деньги показывать.
«Да, из нас еще выйдут циркачи хоть куда, — частенько ухмылялся он про себя, засовывая Мишутке в рот кусочек сахару или другое лакомство, что попадалось под руку. — Поупражняемся только годик- другой!»
И Мишутка преданно клал голову ему на колени, смотрел в глаза с полным пониманием и' дружелюбно ворчал.
— Так-то оно так, никто не родится артистом… но для того, чтобы стать артистом! — завершал Матти поток своих мыслей. — Для этого мы оба и родились!
И во многом другом Мишуткин духовный кругозор заметно расширился под благотворным попечением Матти.
Он научился понимать природу и людей. Все больше понятий, предметов и существ запечатлевалось в чутком зеркале его души. Он умел различать утро и вечер и точно соизмерять остальное время суток между ними. И затем он стал все больше запоминать, и уже не только случайно и инстинктивно, а все верней и сознательней.
Даже в самые трескучие морозы он больше не забывал летней жары, а думал о ней с горьким упованием, когда тянул воз с дровами через лунную морозную чащу или звездным зимним утром нес от проруби ведро с водой.
Он помнил цветы на лугу, и какой запах был у каждого из них, и как благоухала сосновая и еловая смола, и было ли под снегом раньше клюквенное болото или сухой, хрустящий ягельник.
В лес он никогда без спросу не ходил, после того как стая рябчиков однажды взлетела перед ним из вереска и до того напугала, что он стре глав примчался домой.
Он умел остерегаться огня.
Он уже знал, как себя вести и как держаты в разных жизненных обстоятельствах.
Находясь среди людей, нужно было соблюдай опрятность и чистоту при отправлении своих ei тественных надобностей и не опрокидывать стол] и маслобойки.
И вообще с людьми приходилось обращатьс: осторожно, вроде как с хрупкой посудой. Потому что они, хоть и были во многих отношениях ум нее его, в каких-то других были совсем глупыми маленькими и беззащитными.
Он не знал еще, что он царь леса. Но уже ощущал в жилах биение отважной, царственной крови. Уже догадывался, что он на порядок выше собаки, овцы или свиньи, и считал, что его невозможно даже сравнивать с кошкой или козлом.
К лошадям и коровам он еще питал некоторое уважение. Правда, он чувствовал свое превосходство и над ними тоже. Но они были крупнее и выше, и у него еще не было случая помериться с ними силами.
Временами, когда он сваливал очень большой пень или тянул из лесу немыслимо громадное бревно, в его голове мелькала пьянящая, опасная мысль, что на самом-то деле люди, которые во всех смыслах слабее его, должны бы подчиняться ему, а не он людям. Но он сразу же с ужасом отгонял эту мысль. И что бы он с ними делал? Он не сумел бы повелевать, потому что он-то мог обойтись своими силами. И Мишутка таил свои крамольные мысли под низким косматым лбом. Кроме того, они все-таки ни в коей мере не мешали великой смирности его нрава и спокойствию всего его существа. Они приходили как бы сами по себе. Но приходили и другие, еще крамольнее, наполнявшие его душу странными предчувствиями и заставлявшие его сердце трепетать буйной радостью.
Имя одной, самой опасной из них, было свобода.
Идти, куда душа пожелает? Прокладывать свои тропы? Оставить истоптанные людьми и животными проселочные дороги и зашагать прямиком в ту сторону, где небо ярче, а горизонт прозрачнее и где свежее пахнет снегом или березовым соком?
Нет, нет! Лучше было смирно сидеть на банном полке у Матти. Тут ведь было так тихо, тепло и безопасно.
Все-таки мысль эта продолжала тлеть в глубинах его сердца, хотя он и пытался всеми силами отогнать ее. Похоже, что именно в борьбе с нею зародились в нем другие мысли и началось его бурное внутреннее развитие.
Мишутка рос, зуб крепчал.
И вскоре он был уже готов к выходу на мировой рынок.
Как-то незадолго до осенней ярмарки Матти уже спозаранку пришел в баню со скрипкой, присел на лавку, вытащил из кармана трубку и кисет и закурил.
— Послушай-ка, Мишутка, — сказал он, подымив некоторое время, — это землепашество не больно-то кормит. Надо нам теперь сообразить какой-нибудь промысел полегче.
Мишутка кивнул ему задумчиво и понимающе. Но поскольку он боялся табачного дыма и еще не знал наверняка, куда Матти клонит, то и остался спокойно сидеть на месте.
Но тут Матти взял свою скрипку и запустил самую развеселую польку. Это Мишутка уже понимал и живехонько вскочил на задние лапы. Когда последняя нота танца замирала, Матти заводил следующий. Так они прошли весь свой репертуар, пока у обоих по лбу пот не потек и они не повалились в изнеможении на лавку.
Тогда Матти сказал, протягивая ему кусок сахару:
— Ну, теперь ты готовый артист. Больше мне нечему тебя учить.
И Мишутка благодарно лизнул его руку, будто выражая признание своему маэстро.
Ну что ж, отправились попытать счастья в город. Матти снял у ратмана [14] избу, где обыкновенно останавливались приезжавшие торговать на ярмарку, повесил в углу занавес, а на ворота — вывеску, где был нарисован медведь и под ним слова: «Приходите посмотреть!»
Похлопотав еще по поводу соответствующих объявлений в местные газеты, Матти уселся у двери, служившей одновременно билетной кассой, в ожидании публики.
