отсутствовал, но отсутствовали также и его собственные трусы. Перебравшись через высокий зад Риты, он нашел их на ковре, очень хотелось пить. Звук повторился — где-то внизу. Стараясь не шуметь, он спустился по лестнице. Эвелина, скорчившись, сидела в кухонном углу — первый одетый человек, которого он увидел. Не удивительно, ее трясло, чашка в ее руке постукивала об стол и с первого взгляда было видно, что ей совсем худо. Он подошел и сел рядом.
- Плохо?
- Плохо.
Он взял чашку с водой из ее руки, отпил и задумался. У него был амфетамин. Но если она примет его сейчас, то не будет спать сутки, а этого никак нельзя в ее состоянии. С другой стороны, если она выпьет водки — ее сразу вырвет. Он встал, пошарил в холодильнике и выудил оттуда бутылку шампанского. Это было то, что надо — мало алкоголя и много углекислоты. Он разлил шампанское в бокалы.
- Будь здорова!
Через некоторое время на ее бледном лице проступил румянец.
- Ты мог бы воздержаться от оргии в моем присутствии, — вдруг сказала она, и он с удивлением уловил в ее речи французский акцент, раньше этого не было.
- Мог бы, — кивнул он. — И воздержался. И твое присутствие здесь ни при чем.
- У тебя есть моральные обязательства, — с вызовом сказала Эвелина.
- Нет у меня моральных обязательств, — обозлился он. — Это не я разошелся с твоей матерью и увез тебя в Америку.
- Ты, все-таки, мой отец.
- А мой отец — мой отец. Ну и что?
- Я не просилась на этот свет! — выкрикнула Эвелина.
- Не просилась. И я не просился. Мой отец кончил разок для своего кайфа, а все остальное сделала природа. Нравится жить — живи. Не нравится — не живи.
- Ты жестокий.
- Я жестокий? Меня выбросили в жизнь, как в выгребную яму. А ты в жизни ничего не нюхала, кроме французских парфюмов и кокаина. Какое ты имеешь право жаловаться на жестокость?
- Не в деньгах счастье.
- Не в деньгах. Но, если бы ты голодала, я бы из кожи вылез, чтобы тебя накормить — в этом мое моральное обязательство. А все остальное — твое дело.
- У меня никогда не было семьи.
- У меня тоже не было. Но я не виню в этом ни свою затурканную мать, ни своего отца, который работал, как вол, пока я болтался по улицам.
- У тебя был дом.
- А у тебя есть дворец. Не юродствуй, Эвелина, это тебя школьный психолог научил — слюни пускать? Ты бы не променяла жизнь в Париже на жизнь в юзовской трущобе.
- Я в Арле живу.
- Да какая, к черту, разница, Арль — Шмарль! Я жру амфетамин и даже опиум оттого, что у меня дикие головные боли, у меня два ранения в голову, я не то, что шевелиться — жить не могу, когда начинается приступ. А ты отчего его жрешь? Да, я понимаю, неудовлетворенность — она страшнее пистолета. Ну, так имей мужество сказать себе: «Я хочу!» Делай, что хочешь, и не ищи оправданий в слюнях про тяжелое детство.
- Как ты?
- Как я.
- Мать говорила, что у тебя нет тормозов.
- Они есть — но там, где их не может увидеть твоя мать.
- Ты ничего не боишься?
- Боюсь.
- Чего ты боишься?
- Мороза.
- Мороза? — Эвелина улыбнулась, подумав, что он шутит.
- Мороза, — с ударением повторил он и, помолчав, добавил. — И голода. Мороз и голод — это самые страшные вещи.
- Страшнее боли?
- Они и есть самая страшная боль. Это изнеженные народы с юга придумали геенну огненную. На самом деле в аду — мороз. И голод — его брат. — Он налил в бокалы еще шампанского и усмехнулся. — Пей, пока есть.
- А я люблю зиму, — сказала Эвелина, — Дед Мороз — это символ праздника.
- Зима — время Смерти. А Дед Мороз — это бог Смерти. Зимней смерти, голодной. Поэтому ему приносили жертву, вешали на елку в лесу всякие подарки, чтобы удовлетворился, чтобы не грыз. Но считалось, что и бог Мороз может приносить дары, дары Смерти — тем, кого любит. А чтобы получить его благоволение, требовалось померзнуть и поголодать. Для профилактики люди постились и обливались холодной водой — вот откуда традиция, потом попы все испохабили. Но, чтобы заслужить подлинную любовь бога, требовалось замерзнуть насмерть, - он усмехнулся. — Или — до полусмерти. Если такой человек оставался жив, то получал дар.
- Какой дар?
- А если рассказывал, какой, то умирал, — он разлил в бокалы остатки шампанского. — Даром нельзя получить ничего, за все надо платить. Я ничем не хуже и не лучше тебя, но я дорого заплатил за право пить с тобой шампанское и говорить: «Делай, что хочешь».
- Чем?
Он помолчал, отпил глоток вина.
- Ты знаешь, что я был офицером погранвойск?
- Знаю.
- В начале 90-х, когда в Таджикистане началась гражданская война, наши погранвойска продолжали охранять его границу с Афганистаном — по договору. Погранвойска не приспособлены для ведения боевых действий, в них нет мобильных подразделений. А из Афганистана поперли «духи», очень мобильные, хорошо подготовленные, они уже победили на своей территории. В Таджикистане было достаточно армейцев, с пушками и танками, чтобы вышибить дух из любых «духов» — и вышибли, в конце концов. Но не так было в горах. Они просачивались горными тропами, несли с собой оружие и, соединяясь с местными, формировали серьезные силы. Тогда в погранвойсках стали создавать мобильные подразделения, численностью до батальона, для перехвата и ведения боя в горах. Я служил в таком подразделении, заместителем командира роты.
Однажды мы вышли на перехват, и нас разбили к чертовой матери. Признаю, это не было классической военной операцией, но не я ее планировал. И в горах ни батальон, ни полбатальона не может действовать, как единое целое — там нет фронта, а мы еще и залезли в какое- то ущелье. В общем, мою группу отсекли от основных сил и, перебив половину личного состава, погнали на ледники. Наступила ночь. И была зима. Связи не было. Никто не планировал этот перехват как рейд, у нас не было почти ничего для зимней войны в горах, а что и было, то бросили, пока бежали, — все получилось через жопу. Было двое раненых, они умерли к утру от пустячных ранений — истекли кровью и замерзли. А когда рассвело, снизу снова раздались выстрелы, и мы снова полезли вверх.
Мы не могли достать моджахедов сверху, потому что они прятались за наплывами льда и снега внизу, а мы не могли остановиться, тогда они обошли бы нас с флангов, единственное, что спасало нас от прицельного огня — это расстояние.
Мы не понимали, почему они не прекращают преследование, и мы ползли вверх, задыхаясь в разреженном воздухе, и не было видно подмоги, не было видно ничего, кроме сверкания солнца, мы не знали, где находимся, к концу дня мы полуослепли от ультрафиолета. А ночью меня начал кусать мороз. Я не был ранен, но руки были изодраны об лед, теперь это все распухло, почернело и болело на холоде жутко. Всех мучил голод, глаза резало, как от сварки, но, несмотря на это, мы начали клевать носами от усталости, а на рассвете моджахеды подстрелили одного из наших, и мы снова побежали, бросив его на снегу.
