в районе Киева.
Он летел и летал одновременно.
И это было чудесно, как в детстве, когда, летая, растут.
Бесконечность сейчас представлялась не ледяной синевой небес, а обычной и легкой протяженностью грибного дождя, радостного и звонкого, беспечно вбивавшего серебряными молоточками шляпки капель в прозрачность теплых летних луж, до самого донышка прогретых не скрывшимся ни на минуту солнцем.
Бессонная часть его «я», смеясь, говорила, что так не бывает.
Но он – летал…
Глава 18
Встретить его в аэропорту господин Шор не соизволил.
Но лизоблюдов и шаркунов в аэровокзале и так было гораздо больше, чем нужно.
Личный представитель Канцлера как-никак.
Никита отдал распоряжения насчет расквартирования бойцов ОСНАЗа, позевывая, выслушал рапорты чиновников от безопасности.
И немедленно счел всех непроходимыми дебилами и клиническими идиотами.
После чего, выбрав в местной конюшне авто поприличнее, поехал знакомиться с руководителем не менее местного уголовного розыска.
Надеясь хотя бы в нем найти деятельного помощника.
Мнение Лаврентия Павловича Берии он в последнее время бесспорно уважал.
Начальник Одесского уголовного розыска Осип Шор, как и опасался Ворчаков, оказался из тех евреев, которые могли подорвать даже его годами лелеемый, тщательно воспитываемый Альфредом Розенбергом и жизненными обстоятельствами, а также несокрушимой расовой логикой антисемитизм.
Могучий – высокого, можно сказать гигантского роста.
С тонкими правильными чертами лица, умными серыми ледяными глазами и неистребимо-одесским произношением.
Венчал все это великолепие налысо бритый идеальной формы череп, который начальник одесской уголовки время от времени промокал белоснежным платком, а при выходе в город прикрывал висящей в углу, на ехидно вбитом в стену гвозде, серой кепкой-шестиклинкой с кокетливым англосаксонским помпоном.
Хоть портрет пиши: жид на службе Отчеству…
Впрочем – портрет в углу и так висел.
Считающий себя знатоком современной живописи, начальник страшного для людей, подобных Шору, Четвертого главного управления Имперской безопасности, с удивлением вновь признал кисть знаменитого модерниста Шикльгрубера.
Никита так удивился, что забыл поздороваться с хозяином кабинета и передать ему заботливо укрытый белоснежной льняной салфеткой бериевский презент.
Хозяин хмыкнул.
– Тоже Адольфом интересуетесь?! Не надо хлопать себя ушами по щекам, и так понятно. Его работа, его. По дружбе писал, пока у нас, в Одессе, от немецких то-ва-ри-счей прятался в эмиграции. Продулся в карты местным уркаганам, пришлось выручать. Очень хотел отблагодарить, да даже поляну накрыть было не на что. Богема… Валька, нынешний Вождь и отец нации, каждый свой приезд на малую родину вымогает. Продай да продай. Не могу. Память…
Ворчаков непроизвольно икнул.
Нет, он, разумеется, догадывался, что для кого-то любимый Вождь и Верховный Канцлер великой Российской Империи может оставаться Валькой.
Но – не при посторонних же.
И не для, как ни крути, – еврея, то есть человека заведомо подозрительного.
Все страньше и страньше, как писал забавный британский сказочник Кэрролл.
Хотя, с другой стороны, – какой он, Никита Ворчаков, полковник Имперской безопасности, «посторонний»?!
Спасибо, господин Шор, что сразу точки над «и» расставляете.
Показываете, кто есть кто в этом доме.
– Я, – кивнул Ворчаков, – тоже к вам, Осип Беньяминович, не только с пустыми руками да казенными заботами. Вам от Лаврентия презент. Просил передать и – кланяться, разумеется…
Одесский сыскарь крякнул.
Сорвал громадной и в то же время аристократической ручищей салфетку с корзинки, понюхал породистым еврейским шнобелем остро пахнущий круг копченого кавказского сыра, пощелкал ногтем по бутылкам, внимательно разглядывая жидкость на свет.
– Умный человек Лаврентий! Хоть и сволочь, конечно, преизрядная. Умеет угодить. Ну, что ж, – заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Выпьем, обязательно выпьем. Но сначала – дела…
Ворчаков кивнул, и, угадав стиль хозяина кабинета, закурил, не спрашивая разрешения.
Только протянул приглашающе пачку.
Угощайтесь, мол, господин Шор.
Столичные.
Господин Шор, разумеется, угостился.
Одной папиросой немедленно задымил, а вторую фамильярно засунул себе за большое, правильной формы ухо, и это господину полковнику безопасности тоже почему-то понравилось.
Обаятельный тип.
Такому не в уголовном розыске служить, а «работать» авантюристом высокого международного класса.
Мошенником.
Фармазоном.
– Что ж, – кивнул Ворчаков, – я тоже был настроен сначала поговорить с вами о делах, Осип Беньяминович. Потому как, кроме вас, поговорить о них в вашем городе и не с кем. Даже вообразить не мог, что все высшее силовое начальство замечательного города Одесса может представлять из себя такую удивительную коллекцию разнокалиберных идиотов. В любое другое время это было бы просто до неприличия смешно…
Осип Беньяминович совершенно искренне, причем уморительно заржал.
Как большой породистый жеребец.
– Да и сейчас, – вытирает выступившие слезы, – не грустно. Паноптикум, совершенно с вами согласен. Жертвы аборта. А что касаемо Женьки Катаева – не переживайте, найдем. Самое главное, что жив: похитители прислали фото и назначили выкуп. Скрываются в каменоломнях, где конкретно – пока не знаю. Одесские каменоломни, это, знаете ли, не Рио-де-Жанейро, сам черт ногу сломит. Но – жив, это точно. Меня в Одессе каждая собака знает, я – животное предельно недоверчивое. Утром стулья, вечером деньги. И никак не наоборот. Сейчас проговариваем форму обмена. Записками. На одном из входов в каменоломни, они сами его указали. Никуда не денутся, договоримся. Деньги в банке личным указанием Валентина Петровича я уже получил…
Ворчаков задумчиво похрустел пальцами, затушил в турецкой пепельнице до гильзы докуренную папиросу.
– Все это я уже знаю. Просветили, так сказать. Личной шифрограммой от Берии, сразу по прибытию в ваш благословенный город. Однако есть небольшая, но очень неприятная закавыка, Осип Беньяминович. Вы считаете это дело банальнейшей уголовщиной, я так думать, увы, не склонен. Евгений Катынский не только блестящий русский литератор, но еще и, на свое несчастье, младший и единственный брат Вождя. И слишком многое в московских событиях последних дней меня убеждает, что в этом происшествии густо замешана политика. Очень густо и очень неприятно. Лаврентий Павлович в этом со мной согласен. А он, как вы справедливо заметили, – умнейший, хотя и не самый приятный в общении человек. Если желаете – объясню подробно. Время у нас, насколько я понимаю, есть…
Шор серьезно кивнул.
