центральное словечко всей его теории — пассионарность? Берется иноземное слово passion — страсть, лихо вбивается в наукозвучный термин и говорится, что, если страсти много, человек (или целый этнос как совокупность человеков) делает успехи, а если ее мало — этнос вырождается и подчас гибнет совсем. Ну чего здесь мудреного? Только звук! Пассионарность… Ты чувствуешь, как звучит? Какой академический вес в нем, глыба!.. Не зря потом Солженицын клич бросил из-под глыб выбираться.
— У Солженицына глыбы — совсем другое, — вставил Хромополк.
— Другое, но и это тоже… Ну да Бог с ним, с Солженицыным. А этому типу Гумилевчику я всегда говорил… Да, я его Гумилевчиком звал. Гум и Лев, Гум и Лева, Гум и Левчик. Я ему говорил: «У тебя знаний — как товаров в Гуме». Не соглашался. Сравнение с Гумом находил оскорбительным. Торгашеское — всегда еврейское. Предпочитал Гуму — Гун. Гунилев. Гуннов любил, как погоны. Но вернемся к пассионарности. Я ему часто говорил: «Игра с иностранными учеными словечками — слабость начинающих пижончиков от науки». Такой, знаешь, юный ученый снобизм. Чем больше непонятных слов, тем ученее. Возьми нашего друга Савельева — но в том авантюрная жилка играла, а этот же все-таки историк от Бога. Я ему говорю, ты же историк от Бога — нужны ли еще украшения, теории из пальца? Но нет, без котурнов никак. Пассионарность, пассионарный народ, пассионарный период, пассионарные толчки. Хотя, если чуть вдуматься, пассионарный толчок противоречит всей его теории. Потом, этносом он называет вдруг все христианство. Чтобы не назвать иудаизм — предшественником его, бабахнем такую штуку: христианство — этнос. Мы, бывало, много спорили с ним об этом. Вернее, я доказывал, а он над ухом нервно почесывался. Так он спорил. Занесет поверх уха четыре пальца правой руки, подопрет локоть этой же руки левой ладонью и дрынькает по четырем волосикам (вся его растительность) четырьмя пальцами, как по струнам. Чешется, слушает, почти не возражает и глаза пучит. Соглашается вроде бы. А на самом деле, куда там. Взбредет на ум идейка — и тут же она засылается в память с непреложностью исторического факта. Намертво. Подцепил как-то у Нилуса… Ты знаешь, какого Нилуса — он прославился переводом «Заговора сионских мудрецов». Ну, конечно, знаешь. Так вот подцепил он как-то у этого чернокнижника байку о том, как один еврей поймал монаха и стал зверски пытать его с целью заставить перейти в иудаизм, бедняга дух испустил от пыток, а иудаизма не принял. Я ему говорю, неужели ты Нилусу веришь больше, чем самому себе. Ведь сам же говоришь, что иудаизм — генотеистическая религия, то есть закрытая, никаких гоев близко не подпускает. Молчит, дрыньчит на четырех волосках четырьмя пальцами, глаза свои вращает. Готовый фюрер. Так и оставил этот исторический эпизод в рукописях. Не знаю, сохранился ли он в публикациях. Не знаю. Не читал. На этом мы с ним распрощались.
Хромополк сдавил ноздри двумя пальцами, как при сморканье, потянул их книзу, к губам и дальше к подбородку, потер подбородок, потом всею ладонью погладил себя по шее и сказал:
— Видишь ли, мне кажется я понял, почему ты его так презираешь.
— Почему?
— Почему?
— Да. Почему?
— Потому что потому. Тебя бесят его антисемитские забросы.
Я проглотил слюну. Или комок. Или комок и слюну вместе. Нет, ты не прав вася…
— Ты не прав, Александр, — соврал я, густо краснея (все врал и не краснел, а тут вот вдруг почувствовал, как щеки мои налились жаром), и впервые за все это время назвал его тепло и дружески Александром. — Ты не прав, Александр, я обозвал его дебилом отнюдь не из-за антисемитских забросов. К сожалению, недебильных антисемитов тоже навалом. Возьми Достоевского, Фихте, Вагнера, Василия Розанова. В плане антисемитском, ничего уникального в его оценках нет. Главное не это. Главное, что человек, сотворенный из биологического вещества двух выдающихся личностей века, дважды сидевший в лагерях, воевавший, чудом уцелевший, живший на уровне последней нищеты и бесправия, даже на воле преследуемый, презираемый и притесняемый режимом, загнанный, запрещаемый в широкой прессе — и этот человек не находит в себе ни единой отрицательной эмоции по отношению к этому режиму. Режим расстреливает его отца, режим давит его мать, а он ни гугу? Нигугу-нигугушеньки?! — Ну знаешь ли… Чем еще этот феномен можно объяснить как ни полнейшей дебильностью? И больше того, ни опыт его прославленной матери, ни ее стихи, ни ее мученья, ни реквием… Помнишь? Где я простояла та-ра-та часов и где для меня не открыли засов. Или: и упало каменное слово… Так вот, ничто — ни даже этот кровью писанный реквием не остановили его перед поклонением высокой солдафонской державности. Так и остался махровым державником, то и дело бьющим поклоны исключительно только отважному, только мужественному, только доблестному. Правда, культ отважного был присущ и Николаю Гумилеву. Но это, пожалуй, единственное, что от гениальной спермы осталось. При этом стоит понять, что стихи и историческое исследование — не одно и тоже. В стихе есть символ, многозначность, а в историческом анализе степи — гимн во славу бандита открытым текстом. И потом, как можно радоваться?.. Хорошо, пусть не было ига, пусть было взаимоприемлемое сотрудничество, но как же радоваться, исходить телячьим восторгом по поводу того, что Россия потянулась за дикой ордой, а не за просвещенным Западом и доказывать, что это пошло ей и во благо, и во спасение. То-то же она сейчас такая благополучная и такая спасенная. До сих пор та орда боком вылазит, с кровью выхаркивается. Ах-ох, открытие совершил — ига не было… Ига, может, и не было, но петля его до сих пор на шее.
Хромополк молчал, и я выдохся. Почувствовал, что так распаляться некрасиво и среди культурных людей не принято. Я хотел повыступать еще насчет евреев, насчет того, какое удовольствие доставляет мне Гумилевчик тем, что признает существование докиевской, азовско-черноморской Руси (кагана Руси), тем, что упоминает и об острой враждебности между Русью и славянами, и даже о торговле Руссов славянами как рабами. Приводит он также факты и о родственных связях между Русью и хазарскими евреями (рахдонитами). Они торговали и грабили вместе и были от одной матери и отца. («Рус и Хазар от одной матери и отца», — цитирует он одного из современников событий). Еще он доставляет мне наслаждение тем, что отрицает попытки отождествления руссов со скандинавскими варягами, то есть, по сути дела, — решительно отрицает теорию северное происхождение Руси, заявляя, что хотя викинги по рождению были скандинавами или прибалтами, но они не были представителями своих народов и легко вошли в сговор с евреями-рахдонитами.
Все это — мед мне на душу именно потому, что подтверждает гипотезу Ирмы Хайнман о еврейских корнях Киева. И если бы он знал еще древнееврейский и другие восточные языки так, как их знает Ирма, и так же, как она, обратился бы к местной топонимике и был бы чуть-чуть менее враждебен к евреям, он пришел бы к тем же выводам. А так — приведя, по сути, те же факты, что и она, он остановился перед последней непреложностью: викинги — это те же русы или евреи-рахдониты (знающие пути пираты — в переводе с иврита), успевшие к этому времени через северную Волгу пробраться в Прибалтику (вспомним — «по рождению прибалты, но не были представителями этих народов») и в 852 на базе порабощенных и объединенных ими славян создать Киевскую Русь — новый в будущем этнос. Торгово-пиратская организация евреев называлась всеми без исключения современниками
Четко, Тихомирыч. Вот какой замечательный этногенез случился, оказывается, в момент пассионарного толчка у еврейцев!
Я люблю утра.
Люблю по утрам уставиться лицом в небо и глазеть. И глазеть, и думать. Пусть на солнечное — в колокольчиках и неуемной живости облаков; пусть на затянутое густым серым бархатом тишины и отрешенности; пусть на горящее переливами ползущих огненных масс, раскрасневшихся от жара угольев; пусть на какое угодно — оно всегда не подвластно ни уму, ни слову, и любая попытка постичь его, приблизиться, заглянуть за грань ничем иным не кончается, как только еще одним щелчком по носу, еще одним пинком, уколом, ставящими тебя на место. И ни гу-гу. Каждый сверчок знай свой шесток. Смотри и дыши в две дырочки, пока еще дышится, пока белокурая подруга полей не удостоила еще и твое крылечко своим сакраментальным визитиком. «Не страшно», — говоришь? Ну что ж — твое дело. Я только хотел заметить, что в такие минуты самое то подумать о Боге.
О нет, он ничего не изменит. Но зато, пока ты еще не безнадежен, придаст душе ощущение порядка, равновесия и покоя.
— Я согласен, — сказал я брату, — с Богом жить легче, он вносит в твою разорванную душу твердую шкалу оценок и значений, иллюзию начала и четкого деления мира на хорошее и плохое.
