Свадьба

общественных местах, как и телесные.

Ведите себя пристойно, господа сентименталисты! Не пачкайте полы!

Пока я добрался до своих деточек, я растерял все, что вертелось на языке. От удивления, не понимая, куда это я столь энергично пру, они стоя встречали меня открытым штыковым взглядом, свободные, сияющие и высокие. Я подошел сначала к Кэрен, обнял ее и поцеловал. Потом втиснулся между Сашком и Мишкой, положил руки им на плечи и прижал к себе, к обеим сторонам груди. Потом плеснул в рюмку водки, поднял ее, хотел прокричать что-то залу, но к гортани подкатил комок, и я молча залил его хмельным прозрачным зельем.

Танцевали в соседнем смежном зале, отделенном от обеденного четырьмя колоннами и двумя ступеньками.

Я танцевал сначала с Нинулей.

Потом с Полюсей.

Потом с теткой своей.

Потом с матерью Кэрен.

Потом с ней самой.

Причем — вальс. Редкий танец на современных молодежных пирах. Она грациозно откинулась назад, бюст чуть приподнят, к руке, покоящейся на моей ладони, подвешен длинный хвост подола, глаза горят, плывет, как лебединая песнь.

— Вы не жалеете, что отказались от фрака?

— Жалею.

Очень жалею. Крайне жалею. Надсадно жалею.

Кружился с ней до тех пор, пока голова держалась, пока потолок и стены не стали крениться из стороны в сторону, как при бурной качке на корабле. На весь танец меня не хватило. С трудом сохраняя равновесие, подвел ее к Сашке, а сам припал к колонне, обессилено обнимая ее и прижимаясь разгоряченной щекой к ее прохладной глади.

Потом было танго. Тоже нечто позабытое-позаброшенное в динамичной спешке современных ритмов, но вот вроде бы вновь начинающее входить в моду. Снова подошла Нинуля: такой ностальгической штуки она пропустить никак не могла. Ностальгия по танго. По нашему студенчеству, по нашему вечно живому красному уголку. Оттуда мы с ней, собственно, и произошли.

— Чего же вы молчите? Ну хоть одно слово!

— Корова.

— Корова лезет на дерево.

— Почему же на дерево? Коровы по деревьям не лазят.

— Потому и полезла, что не лазят.

— Решила не такой быть?

Из этих мирных коровьих пируэтов проклюнулся однажды и его величество Александр. От танго к танго его присутствие меж нами заявляло о себе все энергичнее и полнее.

— Танго — это наш танец.

— Танго — это мещанский танец.

— Ну что ж, ты же любишь мещан.

— Люблю.

Она вдавилась в меня с невозмутимым озорством молодой развратницы, теплая, нежная, уставшая мать двух взрослых мужчин. Ее монгольские глаза сосредоточенно впивались в мои, и я уверен, что оба мы видели одно и то же: нашу жизнь, воскресшую из залежей памяти и укрупненную женитьбой сына. Контекст женитьбы не только высвечивал в ней какие-то новые грани, но совсем по-другому расставлял акценты, менял связи и связки, ключи и замки, так что не казалась она сейчас ни бестолковой, ни беспутной, ни никчемной.

Хорошая все-таки вещь — мещанство!

Едва закончилось это милое танго, подбежала Циля.

— Семка пьет, как сапожник. Пойди сделай что-нибудь. Я уже сделать ничего не могу.

Сема сидит в компании Димы и еще нескольких моих друзей, хорошо набравшись, и очень громко, чтобы перекрыть шум оркестра рассказывает о моем с ним детстве:

— Мы с Наумчиком уходили пешком на Десятую станцию Фонтана… Кто-то из вас был в Одессе? Знает, что такое Фонтан? Большой Фонтан — это такой пригород в Одессе. От города примерно ну сколько, ну километров десять. До Шестнадцатой станции. А до Десятой станции — ну тоже километров шесть-семь самое меньшее. Ну так мы, учти, совсем пацанятами были. Мы уходили на весь день на Десятую станцию пешком, чтобы не хотелось жрать. Чтобы голод убить.

— Как раз на море голод сильней всего и ощущается, — живо перебивает бесцеремонный Дима. — Слышишь, он мне рассказывает. На Десятую станцию пешедралы, чтобы голод убить. Не надо.

Дима тоже чистопородный одессит.

— Ну подожди, подожди, Демьян! Человек же рассказывает. Что за привычки? — говорит Ленин, которого, кстати, тоже, как и исторического Ленина, зовут Володей.

(В скобках коротко, чтобы не мешать действию, прошепчу на ухо недоверчивому читателю, что не только имя связывает этих двух замечательных людей, а буквально все: и лицо, и бородка, и лысина, и рост, и картавость, и прищур глаз, прикрывающий и без того маленькие — смородинками — глазки. Просто диву даешься, как природе, примерно, через семь десятков лет удалось повторить свой шедевр. Правда, наш Володя Ленин ужасно не любит ненашего Володю Ленина, но это лишь придает его облику некий особый, чисто ленинский колорит).

— Ты мне не веришь? — обижается Сема.

— Не надо. — повторяет Дима. — А где же я был?

— Ты был уже потом, — парирует Сема. — Не забывай, что ты лет на десять моложе нас. Правильно я говорю?

В это время я подтянул стул, втискиваясь между Семой и Лениным.

— О Наумчик, — обрадовался Сема, — подтверди им, как мы пешком ходили на Десятую, чтобы забывать о голоде. А потом вечером приходили домой, и ели капусту с водой из большого ведра. А, Наумчик, я вру? Мать варила суп из одной капусты в ведре. Без жира, без картошки, без ничего. И хлеба тоже не было. Понял?

— Ты все правильно говоришь, — сказал я, — но пить на сегодня завязываем.

— Это ишо почему? — говорит Дима, который всегда поступает по-своему, всем и всему наперекор. — Мы на свадьбе или хде?

Дима тут же, разумеется, воплощает свой протест в действие, но я уверенно перекрываю Семину рюмку ладонью. Сема, не возмущаясь, обнимает меня нежно и начинает разводить сантименты о том, как много значит для него Сашка, его первый родной племянник, и в особенности Сашкина свадьба.

— Ты же помнишь, как ты оставил его у нас на все лето. Ему было тогда ровно пять лет. Ты помнишь? Нет, я не могу тебе это объяснить.

— Мне не надо ничего объяснять — у тебя язва.

— Язва? — говорит Дима. — Тогда ты, Наум, не прав, потому что язву, я знаю, спиртом лечут. Надо соблюдать справедливость. А што-о же! Где ты не прав — там ты не прав. Поехали. Прими руку… Владимир Ильич, а вы што-о, броневичок поджидаете?

Ленин выплеснул содержимое рюмки, только что наполненной Димой, в стакан из-под воды и налил в нее коньяк:

— А вам, товарищ Демьян, почаще следует заглядывать в учебник диалектики, где пренаивернейше записано, что сила трудящихся масс в водке, а сила их вождей — в коньячке.

— Ах ты подлюка, вождина-псина, — говорит Дима, — товарышей своих по борьбе на уровень трудяшыхся масс спускаешь?

— К стенке! — командует Ленин. — Руки по швам! Молчать! Немедленно докладную товарищу Дзержинскому — и к стенке!

Дима вскакивает, вытянувшись по стойке смирно, правая рука — на манер фюрерского взмаха — вверх: