божественно, кто ее родители, как вы нашли этот райский уголок, Сашка твой красавец и Мишка тоже — и все в этом духе. Никакой политикой не пахло и никаких выходов к ней не было, но Аркадий и здесь сумел оседлать своего любимого конька. Он настолько глубоко и полно жил в своей теме, что ему и не нужно было никаких особых зацепок, чтобы поставить ее в центр любой беседы в любых обстоятельствах, не говоря уже о тех случаях, когда и благодарный слушатель был под рукой.
Тетка задала свой всегдашний вопрос:
— Ты помнишь, как ты приехал к нам в Москву первый раз? Тощий, лысый, как будто тебя с креста только что сняли?
Она задает мне этот вопрос всегда, на каждой семейной вечеринке, желая подчеркнуть им, видимо, мой жизненный успех — прыжок из грязи в князи, из невесомого состояния нищего неприкаянного бродяги к высотам американского благополучия средней упитанности.
— Нет, — отвечаю я, причем тоже всегда одинаково, — я этого не помню, но помню, что после рождения Сашки ты в каждый мой приезд денежки мне в карман совала. Купишь что-нибудь ребенку. Стыдно было, но не брать не мог, боялся тебя обидеть.
— Круговая порука еврейства, — сказал Аркадий. — Не зря русские люди убеждены, что у евреев рука руку мажет.
— Что мажет? — спросил муж другой тетки, потерявший на старости слух.
— Рука руку, — пояснила повышенным голосом его жена и добавила: Но вы знаете, Аркадий, они в этом убеждены, но вовсе не в укор евреям, а, скорее, себе в укор, потому что у них в семьях — вечный мордобой, а еврейская семья всегда вместе.
— Это тоже верно, — сказал Аркадий, — но не совсем.
Понимая, что Аркадий уже вот-вот на своем коне, я думал, как вежливо и тихо улизнуть. Столик молодоженов был как раз напротив — я не спускал с них глаз и всей душой был с ними. Никаких политических речей мне сейчас не надо было, а надо было совсем другое. Хотелось встать, подойти к своим деточкам, вдруг, неожиданно, столь внезапно превратившимся в мужчин, обнять их и еще обнять их, и еще, и еще, и на весь мир крикнуть: «Смотрите, люди добрые! Это я, а это мои сыны! Это мои сыны, а это я!»
— Нельзя говорить сразу о всех семьях. Это неправильно. Но то, что сегодня происходит в кремлевской семье, в самом деле, неприлично.
Труба — всадник дернул за уздечку! Попробуй теперь остановить, улизнуть. «Смотрите, люди добрые! Это я, а это мои сыны! Это мои сыны, а это я!»
— Горбачев оказался совершенным негодяем…
Вся наша эмигрантская пресса в течение всей перестройки не оставляла на Горбачеве живого места. Он такой же аппаратчик, как и все, он залил кровью мирную демонстрацию в Тбилиси, он раздает самые высокие должности старым монстрам, генералам-сталинцам, он не отпускает прибалтов, его жена Раисочка транжирит народное добро на свои наряды.
Аркадий осуждал Горбачева по причинам противоположного ряда.
— Я не хочу присоединяться к эмигрантскому хору, этим твоим диссидентам, политическим лихачам, как я их называю. Они же, в самом деле, лихачи без роду и племени. Лихачат себе, понимаешь, безответственно и все. Как будто история — это шоссе для гонок. А Горбачев — как балерина между ними, млеет перед каждым либеральным всхлипом. А это неправильно для государственного деятеля. Он ведет к полному уничтожению государственной мощи. Все то, что Россия по камешку, по зернышку сколачивала на протяжении веков, он готов спустить за один день. Это настоящее преступление. Американцы носят его на руках, потому что им выгодна слабая Россия, а он, понимаешь, все принимает за чистую монету, словно они во благо России так стараются. И ты учти, такая близорукость очень дорого может обойтись не только России, но и всему миру. Знаешь ли ты, что такое нарушение мирового политического баланса?
«Смотрите, люди добрые! Это я, а это мои сыны! Это мои сыны, а это я!»
— Этого и американцы не понимают. Над развалинами, якобы, освободившейся восточной Европы снова взойдет звезда единой милитаристской Германии, нового рейха. Темная туча ислама уже давно безнаказанно висит над миром, а теперь, с разрушением Советского Союза, ее вольготности вообще не будет предела. Нет, государственная политика, да еще такой державы, как Советский Союз — не игрушки. Так вести себя — неправильно.
— Вы меня извините, но вы рассуждаете, как настоящий сталинский временщик.
Господи — Кирилл! Откуда ты?
— Извини, что я так называю твоего родственника, но уши вянут слушать.
— Остынь, Кирилл! Попридержи рога!
Я поднялся. Аркадий тоже встал.
— Ну вот, видишь! — сказал он и поучительно, не глядя на Кирилла, поднял кверху палец. — Расскажи ему, какой я сталинец. Люди не хотят ничего понимать…
— Люди, конечно, не хотят ничего понимать, — петушился Кирилл, — когда под видом заботы обо всем мире им преподносят гальванизацию трупа. Разве это не дело сталинских наследников оплакивать развал империи, на протяжении веков выполнявшей роль мирового жандарма?
— Ну вот видите, — увещевал Кирилла Аркадий, тщетно демонстрируя перед ним интеллигентность и сдержанность, — я сталинец, а вы ленинец. А хрен редьки, согласитесь, не слаще.
Он смущенно и добродушно улыбался, надеясь на мою поддержку.
— И если вы уж назвали меня сталинцем, то я вам больше скажу.
— Чего уж большего?
— А вот чего. Если бы я был русским человеком, я бы всю эту компанию нынешних вождей, и Горбачева, и Ельцина, отдал под суд.
— Ельцин пока еще не вождь.
— Но будет. А пока он подвизается на должности откровенного предателя, договариваясь за спиной Горбачева с американцами о немедленном освобождении Литвы, если они поддержат его личные амбиции.
У Кирилла отвисла челюсть. Казалось он подбирает в уме нечто сугубо матерщинное и злое. Но Аркадий не давал ему опомниться:
— Представляете, каким негодяем надо быть, чтобы во имя личного процветания пойти на развал своей страны и предательство своего народа!
«Смотрите, люди добрые! Это я, а это мои сыны! Это мои сыны, а это я!»
Дамы и господа леди и джентльмены дорогие любимые братья и сестры друзья и знакомые фрэндс энд рэлытивс сегодня торжественный день и торжественный вечер и радость переполняет меня и бьет ключом и кружит и перехватывает дыхание и останавливает мысль и будоражит ее и будоражит память и все во мне прыгает и ликует и пляшет и несется и я не знаю как это все высказать и передать но когда б вы знали когда б вы знали из какого сора произросли стихи сегодняшних торжеств и этих столов и этих фраков и этих сынов хороших сынов моих сынов чистых высоких прекрасных этого мрамора этого парка и рощи и дома когда б вы знали из какого сора из какой грязи и мрази из какого успенского переулка дома номер 23 где мы все всемером две семьи жили в одной темной берлоге с одним окном и ходили по ночам на одно ведро все на одно ведро и ругались и ссорились и скандалили в тесноте да не в обиде и выстаивали ночи напролет за буханкой черного как ночь хлеба когда б вы знали мои первые университеты шпану и драки и поножовщину и как мы воровали пирожки у уличных торговок и ели макуху и голодали и давили вшей по вечерам у керосиновой коптилки когда б вы все это знали вы бы точно так же как и я ощутили бы этот искрометный всепоглощающий гул радости эту немоту восторга и это сокровенное благоговение перед милостью фатума света и жизни вы бы точно так же как и я испытали бы этот бурный этот сверхгортанный захлеб души это бессилие речи и слова и связной мысли перед всей несказанной неземной необоримой громадой чувств сопряженных с неразложимой гаммой памятных деталей роста движения спотыканий и срывов от едва зарождающейся едва звенящей тонкореберной травинки к иронии и мудрости зрелой плоти.
Чепуха, конечно.
Ничего подобного я не произносил. Ирония и мудрость зрелой плоти взяли свое. Они остановили пыл, суматошность и истерику перегруженного сознания. Душевные извержения столь же непристойны в
