съевший, ими почему-то пренебрег. Кончину истории он предрекает именно потому, что именно она (кончина) и разрешит проблему личности: «История должна кончиться, потому что в ее пределах не разрешима проблема личности».
Ну не сарказм ли? Не издевательство ли над личностью одним из самых ярых, пожалуй, и ярких ее защитников и апологетов?
Тут, конечно, позеленеть бы мне от возмущения и забыть о чинопочитании, но я обещал держать себя в рамках приличия, и потому очень спокойно, становясь на миг даже верующим, говорю:
— И слава Богу, что не разрешима, ибо только личность может заметить это. Заметить эту свою неразрешимость и осознать. Личность, которая и существует
И, помолчав немного, добавляю:
— Как, впрочем, и Бог, который существует и будет существовать до тех пор,
Я приехал за Цилей и Нинулей вовремя.
Жара жгла.
Она раскаляла во мне совершенно необоримый, панический страх за гостей, за друзей. За судьбу свадьбы. Как посмотрят? Что скажут? Эта дрянь-жара все погубит, все торжество превратит в дешевку, в балаган. Потекут лица, живопись губ и глаз — помада, всякие краски на бровях и ресницах. Лица станут масками, платья прилипнут.
Я уже отвез Нинулю с Цилей. Я уже вернулся. Я уже опять дома. Теперь поедем все вместе, двумя машинами, наглаженные и напомаженные. Они уже все одеты. Я тоже сверкаю, все на мне с иголочки. Новый костюм. Как говорит моя нью-йоркская сестрица Лиза: умереть и воскреснуть! Новая, солнечно яркая рубашка, галстук — все как положено.
Все готовы выходить. Выходить — в пекло. Почти три часа дня — самый разгар. Господи!.. Не пойти ли на сговор с Ним? С Хозяином неба?
Мысль мелькнула сначала в шутку. С такой горькой иронией, что ли, дурашливостью — от фонаря, от бессилия и беспомощности перед этой удушающей огнедышащей пастью солнца.
У нас дома, ясное дело, кондиционер. А там, в том дворянском раю — раскаленные стены, несмотря на их толщину, мрамор и древность.
На Гришиной жене, женщине из ренуаровских купальщиц, черное платье до полу. На дочке — тоже черное, правда, полегче — некоторое подобие шелковистого поплина, но тоже довольно плотное, пышное, с блестками. К тому же — ее прическа. Огромная копна чудесных темно-рыжих волос, чуть ли не с метр в диаметре, по надежности сохранения тепла вполне может соперничать с мехами эскимосов. Я задерживаю на ней взгляд. Яркое юное чарующее создание. Личико мраморной белизны с умненькими светло-голубыми глазами.
— Ну что, поехали?
— Поехали.
Мама, конечно, не могла что-то не забыть. На сей раз — веер.
Она приготовила его еще с вечера (новенький, китайский — ни разу не использованный) и думала, что положила в сумочку, но вот посмотрела — в сумочке его нет. Испарился. Сема с Гришей отправились на поиски, женщины, недовольные и нетерпеливые, топтались тут же у лестницы, у выхода, а я решил воспользоваться столь длительной паузой — и спустился вниз в туалет по малой нужде.
Вошел — тихо, чисто, из жалюзи в потолке течет струйка холодного ветерка, в окошко поглядывает развесистая ива. Райский уголок. Покой, тишина и блаженство. Ну как тут не подумать о Нем? И я подумал.
Стоя над унитазом, с расстегнутым нехорошим местом, задрав лицо кверху, к окну, к ивушке, я мысленно произнес:
— Совершишь чудо — поверю.
Произнес мысленно, но с отчетливым проговариванием каждого слова.
— Совершишь чудо — поверю.
Я знал, что чудо невозможно. На всех телевизионных каналах синоптики предсказывали усиление жары. Никаких намеков на охлаждение не подавало и небо, висевшее неподвижно в бледно-голубой млеющей дымке. Ни облачка, ни дуновенья. Даже трепетная легчайшая вязь ивовой листвы не показывала ни малейших признаков жизни. Длиннющие косы-слезы свисали не дыша, в состоянии абсолютного, ничем не нарушаемого покоя. О каком же чуде, надежде на чудо можно было думать?
— Совершишь чудо — поверю.
И вот мы все уже там. Я-то, только сегодня, — третий раз. А мама, Сема — глаза на лоб, прилипли к окнам.
Это мы пока еще в машине, вкатываемся по аллее царственного въезда.
— Ну и ну!..
Подруливаю к главному особняку. Колонны. Парадный подъезд. Распахиваю дверцы машины — лицо мигом облепило раскаленным углем, будто в доменную печь вошел. Тут же, следом за мной подруливает Гриша со своей семейкой. Вываливаются, платья поправляют.
— Послушай, это, часом, не летняя резиденция Рокфеллера? — Гриша шутит. Его жене не до шуток:
— Это, может быть, и Версаль, но здесь, по-моему, еще теплее, чем у вас.
Что делать? Молчу. Молча помогаю маме выбраться из машины. Достаю Нинулькины и Цилины наряды (они в рабочем пока, не наряжались) и вместе с Семой, разделив ношу, идем в здание, к своим благоверным. Дышать там тоже нечем. Столы уже накрыты и у каждого стола — по вентилятору. Вентиляторы довольно приличных габаритов, но не помогает. Это-то при пустом зале, а что будет, когда набьется горячими телесами.
— Перестань переживать, — говорит Сема, — все будет в норме. Советским людям к трудностям не привыкать.
Это правда. Хотя я знаю, по меньшей мере, трех дам из наших советских людей, включая Гришину жену, которые, по их словам, жару просто не выносят. Кроме того, человек 50 американок будет.
Я махнул рукой. Что будет — то и будет.
Отдав туалеты своим супружницам и перебросившись с ними парой-другой фраз, поболтавшись чуток меж столами, постояв несколько минут у одного из вентиляторов, мы с Семой вышли покурить. Никого из чужих гостей еще не было. В самом деле, надо расслабиться, — подумал я. Надо сбросить с себя эту давящую нервозность, освободиться от этой искрометной душевной суетности, нагромождения всяких разных мелочей, забот и беспокойств. Ни свадьбы, ни поповского венчания уже не избежать, как не избежать нареканий тех твоих дорогих сородичей и соплеменников, которым все это покажется чересчур не еврейским, оскорбительным для евреев или чем-то в этом духе.
А впрочем, если до сего часа все держали языки за зубами, то чего бы теперь их распускать. И потом, какая разница? Свадьба началась — и никто уже не в силах что-либо отменять. Ни здесь внизу, ни там наверху, где что-то явно не в порядке с небесной отопительной системой.
Шесть дней творения завершены.
Опростимся да повеселимся, господа присяжные, — хранители града Божьего и града мирского, огня и храма, пороков и порогов, благонравия и благородия. Попляшем — и да возвернем себе ту первобытную ягодку целомудрия и радости, во имя которой и выпали из мам.
Мы с Семой вышли покурить — но…
Но что это?
Что это, что это, как это!
— В чем дело? — спрашивает Сема.
— А ты не чувствуешь? — говорю я. — парилка-то, вроде, испарилась.
— Сказать тебе честно, мне она и до этого не особенно мешала. К ней мы в Израиле привыкшие. Но ты прав, жарит, как будто, поменьше.
Я его не слушал. Я смотрел на часы и думал о своем сговоре с Ним. Часы показывали четыре ноль пять. Где-то чуть больше часа прошло после данной мной исторической присяги.
