бутылкой водки последовал за ней. Ко мне подсели Сема с Гришей, но не есть, а за компанию.
Гриша спросил:
— И водку ты будешь жлекать? В такую жару?
Несмотря на сумеречный час, жара, в самом деле, была нестерпимой. С нас ручьями стекал пот. Я поднял рюмашку за их здоровьице.
В холодильнике было навалом всякой вкусной снеди, а я с удовольствием уминал пищу, простую и здоровую, из наших старых советских времен, когда ничего другого было не достать. Суп, лук, краюха свежего хлеба с хрустящей корочкой. Были ли мы счастливы тогда?
Смешной вопрос, может быть, нелепый. Его всегда к слову и не к слову задает себе и мне Исаак. Я ем, смотрю на Гришу с Семой, а думаю об Исааке.
— Ты понимаешь, — говорит он, — ну не может же быть, чтоб мы совсем не знали там счастья. Ну хоть какого-то, ну хоть иногда. Вспомни. Фильмы, песни, духовые оркестры (Он напевает духовой маршевый мотивчик). Я обожал марши. А вальсы? На сопках Манчжурии. Но ты послушай, послушай! (Напевает вальс с таким вдохновением, как будто сам его сочинил). Нет, не может быть, счастье все-таки было. Было! Были все-таки счастливые моменты. Да еще сколько! Все же шла жизнь, несмотря ни на что. А женщины! А эти юные девы с шелком распущенных белесых волос! У меня до сих пор на губах еще их аромат. До сих пор! Представляешь?
Приторная патетика его не смущает. Мне трудно с ним соглашаться, как, впрочем, и не соглашаться. У нас разные судьбы. Он из местечка, из маленького еврейского местечка, приехал в большой город, который самолично завоевал, победил, стал кинорежиссером, писателем, преподавал на актерских курсах. Очень доволен собой, гордится. Отпустил себе пышную бороду на манер старого хасида или Солженицына. А я что? Ни жизни, ни карьеры я там не строил, ничего, никого никогда не завоевывал и не побеждал. Пил, читал, до хрипоты спорил о политике и книгах. Вот и вся биография. Как посмотрю назад — одна пустота. Не знаю, на что и ухлопал более, чем полжизни. От маршей меня мутило, как от рыбьего жира, и так же от всего, что хоть чем-то было связано с передовым и лучшим.
Не помню, чтобы жил.
А в терминах счастье-не-счастье не думаю и сейчас, тем более — тогда.
Тогда (там) я чувствовал себя, скорее, загнанным зверенышем. Мотался по периферийным вузам. В одном припечет — в другой подамся. Благо, друзья подсобляли. Не знаю, как Нинуля выдерживала. Но вот уехал, удрал, убежал —
Наблюдая толпу, все полнее и полнее убеждался, что ничего лучшего она не заслуживает. И интеллигенция, и народ, и вообще вся публика, из кого б она ни состояла, вполне прилично притерлись к режиму, приноровились к нему и исполняли свои роли на вполне благополучном уровне, а на таких отщепенцев, как я, смотрели, как на провокаторов и нарушителей спокойствия. Так как мне никогда ничего больше всех не надо было, то коммунизм я считал естественным, заслуженным и даже разумным наказанием или наградой, что, в принципе, — одно и тоже. Знаменитая гегелевская формула, над которой в свое время в яром неравном поединке сцепились Герцен с Белинским, — все действительное разумно, — удостоверялась в моем сознании всем спектром жизни моего ближнего и дальнего окружения. От Москвы до самых до окраин.
Призывая всех жить не по лжи, Солженицын не заметил простой штуки. Исполнение этой голубой мечты требовало выхода из роли, и потому сам призыв в среде мимикрирующей интеллигенции считался, прежде всего, неэтичным.
Что может быть более отвратительное, чем пьедестал учителя жизни. Исаак на днях гениально скаламбурил: не пьедестал, а
Я бежал от России — не от коммунизма. От своих русских друзей, таких же, в общем, неприкаянных губошлепов, как и сам, но вдруг почувствовавших во мне чужака, не нашего, оскорбляющего все наше, ненавидящего все наше: нашу великую литературу и нашу великую историю, и наш великий народ.
И вот тогда и только тогда, когда я стал в глазах своих собутыльников, своих
— Ну что, сделаешь пацанам своим обрезание?
— Сделаю. Непременно сделаю. Все обрежу! Все!
Я заканчиваю есть, смотрю на Сему с Гришей. Стариканы мы все, черт возьми. Еще вчера бычки стреляли в подворотнях, а сегодня у Семы голова в серебре, а у Гриши животик будь здоров — генерала на пенсии, да и морщин полно. Да и потомство уже вон какое вымахало. Да оно на выданье. Да у него свадьбы. Давно мы свои-то отплясали?
— Ну что, — вырывается у меня вдруг помимо воли, — вы уже примирились с тем, что Сашку поп венчать будет?
— Сказать тебе точно, кто ты? — отвечает Гриша вопросом на вопрос. — А? Сказать тебе? — и припечатывает, точно клопа к стенке. — Ты не просто поц. Ты полный поц.
А Сема без малейшего промедления, зато с немалым энтузиазмом добавляет, что он с мнением Гриши совершенно согласный.
И был вечер.
И был вечер.
И настало утро.
Яркое, жаркое, знойное, липкое утро свадебного дня.
Господи, неужели жара так и не спадет? Но фраки же черные! Суконные, жаркие, душные. Пышные бальные платья!
Дел у нас на сегодня вроде бы не много, но суета и нервозность уже висят в воздухе, немало отяжеляя и без того нелегкую липко-знойную материю этого исторического утра. На пять часов назначена свадебная церемония. К четырем начнут съезжаться гости. Нам надлежит быть там хотя бы на полчаса раньше — в полной боевой готовности, при полном параде.
Сначала надо покончить, наконец, с распределением гостей по столам. Сашок и Кэрен своих давно распределили — мы же нет, а это задерживает производство именных табличек. Нинуля нервничает, она могла бы сделать это сама, если б была уверена, что я не стану возражать. Я говорю ей, делай, как хочешь, я на все согласен, у меня нет времени.
Времени у меня, в самом деле, нет.
Я допиваю чай — и бегу укладывать в машину пирожки, холодные закуски и напитки — все это пора отвезти уже к месту событий, наконец. Мне надо вернуться не позднее двенадцати, чтобы доставить туда и Нинулю с Цилей. Они должны быть там к часу, чтобы командовать и следить за правильной расстановкой столов, подогревом пирожков, раскладкой закусок и, вообще, наблюдать весь процесс украшения зала.
Отдать Нинуле одну машину, и пусть сами едут, а нам шестерым — Гришина семья в три человека, Сема, мама и я — добираться потом на другой, опасно. Чего доброго, в такой тесноте и свариться можно.
Итак, я еду отвозить закуски, а тем временем Нинуля везет маму с Цилей к парикмахеру. Гришиной благоверной парикмахер не нужен: она приехала со строгой и ровной стрижкой. Дочка же обходится собственными руками и фантазией.
Суета и тревога.
Масса вещей в подсознании, и среди них — вопрос вопросов. Что будет, если не спадет жара? Если это дьявольское пекло не надумает утихомириться? И потом — Кирилл. Этот фанатичный защитник Масады со своими родичами, пострадавшими в сталинщину. Не пришел бы, как грозился! Только черта с два — все равно припрется. Ну и — Хромополк.
Перестань об этом думать, — говорю я сам себе. Не вслух, разумеется. До этого покамест не до дошло. Перестань об этом думать, если не хочешь превратиться в защитника Масады. Надо уметь себя вести. Свадьба уже вот она. Ничего изменить нельзя. Время выбора осталось в прошлом. Ты сам его прошляпил — теперь перекрой клапана. Теперь веди себя прилично. И, вообще, пора остепениться и стать, наконец, культурным человеком.
Все, что мог, ты уже совершил… А что совершил? Ничего, пшик. От корней оторвался — и повис
