Всё, всё, всё. Жара метет не менее свирепо, чем тогда в Одессе.
Если бы жару можно было увидеть или пощупать, как снег, — интересное бы было развлеченьеце. Весь город был бы забит ею по самые небеса. Не ходить, не ездить. Одна сплошная глыба жара.
До свадьбы три дня.
Мы с Гришей сидим в душегубке Кэй-Мартовской автомастерской, ожидаем, пока починят кондиционер в моей старенькой «Волве». Старая ржавая лошаденка, но я ее люблю и вижу даже некоторый шик в езде именно на ней, а не на чем-то более новом. Правда, жалко выбрасывать две сотни долларов на какую-то детальку, ответственную за поддержание холодка, но без холодка сегодня не обойтись. Мне гостей возить надо.
— Как мы там обходились без кондиционеров? — спрашиваю у Гриши чисто риторически, потому что вопросы на тему «там — здесь» всем нам ужасно надоели, ответы на них всем нам ясны, но мы их все-таки то и дело задаем друг другу с рефлективностью людей, страдающих от чесотки.
Там — это в России. Там — это в Одессе.
— Не говори, — отвечает Гриша, и я понимаю, что он имеет в виду.
Он согласен, что там все было плохо, все было не так, как у людей, и что на этом крупном фоне, кондиционер, которого тоже не было, — сущая мелочь. Вот как много он сказал своим коротким ответом. Потом, чуть подумав, он добавил, что если бы там и были кондиционеры, то от них все равно было бы мало пользы, так как они всегда стояли бы поломанными. На это я тоже ответил коротким «не говори», и оно означало то же самое, что и его короткое «не говори».
Не говори — говорили мы, а пока что ничего другого не делали, как только говорили.
— Как ты относишься к тому, что Сашку поп венчать будет? Тебя это не колышет? — спросил я и смутился, поскольку переход от кондиционера к попу был слишком резок.
Со стороны, в том числе и самому Гришке, этот вопрос мог показаться с бухты-барахты, но все эти географические сцепки-зацепки
Это вы, мои милые други, обрекли меня на них. Вы меня подвесили за ноги между небом и землей. Вы поделили всех по именам, по кличкам, по классам, по родам, по кровям. Вы! Вы, Лешенька! Вы…
— Как ты относишься к тому, что Сашку поп венчать будет? Тебя это не колышет?
— Не-е, не-е, глупости, о чем ты говоришь! Разве это имеет какое-то значение? А если б и имело какое-то значение — что, ты в этом виноват? Мы в этом виноваты? Мы?..
Чудная, добрая душа у Гришки. Если б я его спросил, считает ли он меня виноватым в том паскудном остракизме, который устраивал ему наш дворик, наш дружный детский коллективчик, он бы ответил то же самое. И был бы, конечно, прав, потому что я, действительно, никогда не предавал его, как бы мы ни ссорились. Даже не разговаривая друг с другом, мы все равно ухитрялись общаться.
Не разговаривать с кем-то было модой в нашем дворе. Причем, все — с одним. Все против одного. Бойкот. И я, разумеется, — в общем стаде, как, впрочем, и сейчас. Потому что все эти мои предсвадебные крики — тоже отголоски стада. Надо обладать особым гением, чтобы выйти из этого чревокопытного круга. Но — увы-ах — только не я.
Не я первый, по крайней мере.
Не помню, как могло случиться, что наш двор был в этот день пуст. Совсем пуст. Ни одной живой души.
Помню только, что была весна, где-то конец мая, потому что мать принесла мне тогда в больницу первый спелый красный помидор — вещь особого шика, поскольку первые помидоры в Одессе всегда были нам не по зубам (дорогими, то есть), и в обычных обстоятельствах ими никого не баловали.
Гришка стоял у себя на балконе, на втором этаже, как раз напротив того парадного, где околачивался я. Оно находилось на первом этаже, так что он поглядывал на меня наискосок — сверху вниз, а я на него наискосок — снизу вверх, но мы не разговаривали. Я выполнял требования бойкота. Он прокаженный. Разговор с ним под строгим запретом. Для нас обоих не разговаривать друг с другом — дело мальчишеской чести, котирующейся, как это ни странно, не ниже дворянской. Не зря у Окуджавы позднее появилась песенка о дворянине с Арбатского двора.
Мы тоже были дворянами. Голоштанными, с вечными цыпками на босых грязных ногах, но — о чести не забывали. Дворяне.
Мы топтались каждый на своем пятачке, зыркая незаметно друг на друга, с каким-то безотчетным желанием сойтись. Но как можно? Тем более, без всякого повода. Парадное, где стоял я, было несколько необычным. Поэтому, чтобы дать тебе более полное представление о том, как и что потом произошло, опишу его чуть подробнее.
Представь себе парадное, к дверям которого без всякого промежуточного простенка примыкает окно, но ни того, ни другого нет. Просто пустой проем дверей и пустой проем смежного с ним окна. Две рамы, поставленные рядом, причем оконная рама имеет подоконник, а дверная — верхнюю перекладину. (Над воображаемой дверью тоже когда-то было продолговатое окошко, но стекла в нем давно повыбиты, так что осталась одна перекладина). Ясно, что мы пацаны, довольно малорослые, чтобы достать до перекладины с порога, взбирались обычно сначала на подоконник, а уже оттуда, придерживаясь за промежуточную вертикальную балку, цеплялись за поперечину этого своеобразного турника, находя, естественно, большое удовольствие в таких подвесных раскачиваниях. Правда, долго раскачиваться не удавалось, так как для наших короткопалых ладошек перекладина была чересчур широкой, и хорошо ухватиться за нее было попросту невозможно.
Повисишь, повисишь бывало, вцепившись едва ли ни одними пальцами, пока под весом тела пальцы ни разожмутся — и спрыгиваешь на землю. Асфальта в то время во дворе еще не было, а был твердый грунт, кое-где усеянный небольшим (размером с детский кулачок) камнем, — вспоминаю это тоже с уверенностью, потому что упал я тогда, ударившись головой об один из таких торчащих из земли камней.
Но это случилось уже в финальной сцене.
Началось же все с того, что, желая повыступать перед Гришкой, я решил уцепиться за перекладину не обычным путем через подоконник, а прыжком с первой ступени лестницы.
Мне это легко удалось и, чувствуя, что Гришка пойман на удочку и завидует мне, пошел петухом на вторую ступеньку, намереваясь проделать то же самое, но с более далекого и потому более опасного расстояния. Постоял на второй ступеньке, помахал руками для более успешного прыжка, но прыгнуть не решился. Боязно. Тут-то он не выдержал и спустился ко мне с намерением показать свое бесстрашие на моем трусливом фоне.
Он спустился со своего балкона, подошел к моему парадному, стал на вторую ступеньку — взмах руками, ноги присогнуты, толчок — порядок, он висит на перекладине, лихо спрыгивает, потирая руки, мол, знай наших. Что делать? Не проигрывать же, тем более, что враги — не разговариваем. Приходится и мне идти на вторую ступеньку для повторной попытки.
Страшновато, но ничего, прыгаю — и тоже на сей раз успешно.
Стоим петухами друг перед другом, друг на друга не смотрим, делаем вид, что вообще не замечаем друг друга, хотя никого другого, перед кем можно бы блеснуть, вокруг нет.
И вдруг, не долго думая, я решаюсь прыгать с третьей ступеньки.
Пошел, постоял, принял предпрыжковую позу, помахал руками — не прыгнул, струсил. То же проделал и он — и тоже струсил. Снова стоим, снова молчим, но без всякой уже петушиности — трусить некрасиво. Встретились глазами, на миг задержались друг в друге — и я пошел на второй заход. Была не была, толчок — блеск! Вишу! Наша взяла!
Спрыгиваю, потираю руки, никакой радости на лице не показываю. Тоже мне, подвиг! Не подвиг — а плевое дело. Ему крыть нечем, никакого выхода у него нет, как только доказать, что и он горазд на это. Но вдруг смотрю — он сразу на четвертую ступеньку идет.
Побеждать — так побеждать.
Неужели прыгнет с четвертой? Тогда уж явно утрет мне нос. Физически он был сильнее меня.
