деталь, раздражающая деталь.
Так ли это, Сашок? Так ли это? Ты уже взрослый. На ногах. Сам по себе. Так на что ж попу гармонь… Кружилась, вертелась сволочная мысль. Не отпускала.
Большинство родителей мужского пола полагает, что осчастливили своих чад уже тем, что зачали их и были вместе пока те росли. «Я тебя кормил, растил, образование дал, в люди вывел, а ты такой-сякой неблагодарный».
Ну и что? Самое постыдное — упрекать своих ненаглядных в том, что вы им что-то дали. Это бездарно — входить с детьми в отношения типа: я тебе давал, а теперь и ты мне, будь добр, дай. Отдай, оплати. Это тошнотворно и ничтожно, и унизительно. И для нас, и для них.
Что вышло, то вышло. Кому как повезло.
Родители Дмитрия Богрова были вполне добропорядочными людьми. Несмотря на страсть отца к игре и всяким прочим хлестаковским замашкам, другие их дети замечательно преуспели на поприще построения обычной житейской карьеры и достижения обычных житейских благ. И вообще вся семья жила весьма дружно и была ориентирована на обычные, сугубо житейские ценности. Не обычным и не житейским в этой сердечной канареечной атмосфере оказался всего один птах — младшенький Дмитрий. Он, очевидно, взглянул однажды окрест себя — и душа его омрачена страданиями стала. К оному душевному омрачению прислоились, возможно, и иные червоточины натуры, ненормативные и стыдные, которые исподволь жгли и толкали на подвиг как единственно благородный выход. Благо, вся страна в это время скандировала гимны безумству храбрых!
Такая удобная заслонка. Моральная компенсация самолюбию, осознавшему тайну неизлечимого недуга. Его (самолюбия) последний козырь.
Сверхпоступок во всей своей психологической полноте — темень. К тому же, с точки зрения наблюдателя он всегда партиен. Для одних — подвиг, для других — преступление. Мой разрыв с родиной был воспринят друзьями как протест против режима (задыхался, бедствовал, преследовался), а недругами как предательство и продажность (променял родину на сладкую жизнь), но при этом ни те, ни другие не знали, сколько тоски и страдания, помимо всего прочего, доставляли мне мои имя и отчество. Все, казалось, можно пережить и против всего выстоять, но не это клеймо изгоя, полученное тобой при рождении. Клеймо, которое воспринималось особенно гибельно в эстетическом контексте именно русской речи.
Гиперзаеб? — Возможно. Но именно он и победил.
Я не знаю, какой червь разъедал изнутри Богрова и был ли он вообще. Тут возможен и просто доведенный до крайности, но очень всегда модный у нас радищевизм. Но исключив эту вероятность целиком, Солженицын рисует Богрова в лучших традициях средневековой христианской юдофобии.
Богров-змей — хилый, бледный, болезненный, без растительности, без друзей, без женщин — без всего человеческого. Даже отъявленный революционный вождь Егор Лазарев — и тот, будучи человеком русским, не одобряет его задумки убить Столыпина.
Так написан эпизод встречи с Лазаревым у Солженицына. Сам же Лазарев написал о ней существенно иначе.
Во-первых, он заметил в будущем убийце «физическое здоровье» и живость («блестящий молодой человек, умный, начитанный, бывалый», «довольно высокий, стройный, изящно одетый», «цветущий здоровьем»).
Во-вторых, отказав Богрову в
Проверить меня читатель может, заглянув в сборник документов «Убийство Столыпина», изданный в Нью-Йорке в 1986 году.
Не думаю, однако, что проверяющих наберется много, поскольку предубежденность сильнее фактов. В конце концов, и ложь Солженицына понять нетрудно. Изболелась душа о русской жизни, о русской судьбе. От боли — и ненависть, и злость, и пережимы. Мы все в таких случаях спонтанно партийны, даже если и слыхом не слыхивали о ленинской теории партийности. Но тоскливо, когда в ее тисках зажимает себя человек, бесстрашно восставший против нее же.
Суть, видимо, заключается в том, что Солженицын прежде всего и больше всего — борец, а мы, восхитившись его гением и железной стойкостью на этом поприще, стали ожидать от него еще чего-то. Казалось, что гнев такой принципиальной правоты и мощи должен непременно проистекать из глубинных ощущений некоторой метафизической всечеловечности и чистоты.
Но увы, гнев и метафизическая мудрость — явные антагонисты и в одном теле едва ли могут мирно сосуществовать. Здесь мы имеем дело с феноменом, который, подобно кантовским антиномиям, не имеет разрешения. В особенности, на уровне бытия нравственного.
Бог, сильнее дьявола, — сверхдьявол.
Рассказывая о своей борьбе с Дьяволом Коммунизма в книжке «Бодался теленок с дубом», Солженицын сообщает о намеченной для себя готовности принести в жертву собственных детей во имя спасения книги о Гулаге: «Они (гэбисты) не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое:
В самом деле — сверхчеловеческое решение. Трудно не восхититься, но во сто крат труднее не зарычать. Нет, нет и нет! Нельзя заранее такое планировать. Дико. Бесчеловечно. Ведь на этой же доминанте мужества и боевой морали вершили дело своей жизни и твои враги. «Жизнь Столыпина не дороже счастья миллионов, которые стонут от его репрессий» — чем не то же самое? Решительная готовность к жертве и самопожертвованию велика в любом неординарном герое. Нашем и не нашем.
Любопытно, заметил ли автор «Ленина в Цюрихе», что создавая намеренно сниженный образ вождя-врага, он, в сущности, переписывает его с себя — разве что с другим знаком оценки.
Железная внутренняя дисциплина, чудовищная работоспособность несмотря ни на что, фанатическая преданность своей идее и готовность во имя нее на любые жертвы — разве самому Солженицыну эти черты не присущи?
Банальнейшая вещь — оппозиционные крайности сходятся. За физиономией врага далеко ходить незачем, достаточно заглянуть в ближайшее зеркало. Белые расисты из Куклусклана с уважением относятся к черным расистам из партии «Нация ислама». Один из наших русских православных нацистов клялся мне однажды, что он бы меня зауважал, если б я принял Яхве и синагогу.
До чего же мы испрогрессились!
Полюся говорит:
— Ты ничего не понимаешь, Наум. Я почти уверена, что ты сам в себе не можешь разобраться. Люди хотят — и верят. Если б они не хотели, они б не верили. Сколько людей — столько привычек.
Гриша говорит:
— И оставь уже Россию. Ты уже уехал. Всё. Сколько можно? «Мне сладок дым отечества, когда оно горит». Читал, что ваш чикагский поэт написал? Этот, как его?..
Лара говорит:
— Понимаешь, Наумчик, ты можешь сколько угодно о ней переживать, но Америкой она никогда не станет. Никогда. Я уже о машинах не говорю, но где им взять такие дороги и столько телефонов? Это же сколько веков должно пройти, пока у них все будет.
Кирилл говорит:
— Наум вовсе не думает, что Россия должна стать Америкой. Ты разве так думаешь, Наумчик? Америка — примитивнейшая страна. Пять процентов элиты, по настоящему образованных и талантливых людей, которые создают потенциал, остальные — дельцы, которые и четырех классов не имеют. А? Что? Ты со мной согласен?.. Скажи им, что завтра в такое-то место спустится Пресвятая Дева Мария — и они тут же все побросают и побегут встречать. А что же?.. И если надо, поставят палатки и будут ждать неделями. Что?..
Лара говорит:
