— Слушаю вас, ваше высокоблагородие, вождь трудяшыхся всего мирового пролетариата!
Не смешно. Разве что набухавшись?
Когда-то было смешно, сейчас — нет. То ли пластинка заиграна, то ли прав Исаак — с юмором у меня швах. Ничего не поделать, хороня эту свою досадную ущербность, смеюсь вместе со всеми.
Весело. Пришел удержать Сему от возлияний, но он не только не отстает от всех, но, напротив, прет впереди всех. Как удержишь, если потревожено в нем одно из наиболее слабых его мест — та таинственная клеточка сознания, что приводит в беспокойство нежнейшие токи родства и кровной близости? Мы все в той или иной мере стесняемся повышенной сентиментальности, ее языка и порой даже жеста. Сема — нет. Он стесняется проявлений сухости, даже если они напускные, обусловленные всего лишь невинными правилами поведения за столом.
Наконец, после того, как осушили по два захода кряду, Ленин, в самом деле, берет на себя функцию вождя. В тот момент, когда Сема молча наполнял его рюмку очередной порцией коньяка, он встал и сказал:
— Да ну тебя, Семен, в баню! Заверяю тебя, что количество выпитой тобой водки никак не отразится на судьбе твоего дорогого племянника. Пойдемте, братцы, по девочкам лучше. Эх поплясать, поплясать, поплясать…
У музыкантов была как раз заминка, и он с Димой, сплетясь руками, ударились в пляс под аккомпанемент топанья и рукоплескания окружающих. Но перед этим… Деталька, мелочь — никто не расслышал, никто не заметил. Никто, кроме меня с Семой.
Сема ляпнул, нет — у него вырвалось. Вырвалось, как выдох, как реакция, может быть, на показавшуюся ему обидной или резкой или еще какой-то реплику Ленина. Не знаю.
Прокрутим пленку назад.
Чуть-чуть назад, на пару кадров.
— Да ну тебя, Семен, в баню!
Семина рука, державшая бутылку коньяка, замерла над ленинской рюмкой, лицо его застыло, как от неожиданного удара, губы сжались и тонкой ниткой втянулись внутрь. Он потеряно бросил взгляд на меня, снова на Ленина и виновато потянул руку с бутылкой назад к себе, уставясь на мгновение в бутылку, как бы размышляя, как отреагировать на такую резкость. И в этот момент:
— Эх поплясать…
Сема:
— Кто же может плясать под такую гоецкую музыку?
Мертво. Он помертвел. Взглянул на меня, проступили морщинки у носа и губ, складываясь рефлексивно в некоторое подобие не то улыбки, не то гримасы. Больно. Вырвалось помимо его воли. Неудачная попытка хохмы. Смотрит на меня — сведенная в виноватую улыбку нижняя часть лица подергивается.
— Наумчик, миленький, я не думал… Я ничего не имел в виду… Ничего! Ты мне веришь? Неудачно схохмил… на этого твоего Ленина. Ты веришь мне?
Я, конечно, верю. Какая мелочь! Я и значения никакого не придал бы этому. Деталь легкого пьяного дурачества — мимо ушей!
Надо ли разводить канитель, убиваться?
Но вот — такой Сема.
— Фрейлихс! — кричит Дима музыкантам через весь зал.
— Фрейлихс! — подхватывают еще несколько таких же смелых и буйных глоток.
И вся компания мужчин, которая нам с Семой только что собутыльствовала, в дружном приплясе, горланя и напевая фрейлихс, подалась в сторону оркестра, увлекая за собой всех тех, кто торчал еще за столиками. Мы с Семой обнялись, поцеловались, помяли друг друга в объятиях и тоже на общей волне потянулись туда, где первые музыкальные аккорды, сбиваясь и путаясь, начинали взлетать, складываться в знаменитую мелодию вихревого свадебного танца по имени Фрейлихс. Имя это в буквальном переводе с идиш и означает — веселье.
Музыканты у нас — люди молодые. Совсем юные, можно сказать.
Натренированные на современные молодежные рок-н-роллы, — они не знают знаменитого Фрейлихса. Дима с Лениным помогают им подцепить эти летучие будоражащие ритмы, напевают, советуют вспомнить американский многоизвестный мюзикл «Скрипач на крыше», где тоже свадьба и тоже фрейлихс, притопывают и присвистывают — и, наконец, триумф. Их старания венчаются успехом. Мы все пляшем.
Шире, шире по кругу — сначала одни наши эмигрантики, наследники, любители и знатоки традиций, затем и американская публика, включая молодежь, все увереннее и смелее наполняют круг.
Круг ширится, летит, ликует, лица горят, пышут восторгом и самозабвением. Все побоку, побоку — ничего нет: ни забот, ни мыслей, ни мира, ни земли, ни неба. Есть танец. Есть праздник плоти, разгул инстинкта, клетки, взрывное раскрепощенное буйство глубин. Прошитая, схваченная неудержимой музыкальной гаммой пляшет душа. Пляшут ноги, столы, стены, лица. Творится самая высокая, самая низменная, самая подлинная мистерия жизни, мистерия наслаждения, мистерия жадного, алчного, артистического самоупоения, сопричастности, плеча, встречи, объятия. Я и ты, я и мы, я и площадь, я и мир — я, я, я — мы все. Щедрость, распах. Тьма глубин, где ты равен всем и все равны тебе. Уравнение имен. Уравнение душ и тел.
Дима с Лениным снова стараются около музыкантов, что-то подсказывают. Заминка. Едва уловимое спотыкание ритма. Нет, нет — все в порядке. Снова полетели во всю ивановскую.
Фрейлихс сменяется гопачком. Русский танец гопачок. Украинский, пардон.
Я — пас. Ноги не держат. Дыхание на отлете.
Выхожу проветрится — Исаак.
— Ты один здесь?
— Да нет, со звездами.
— Богат.
— Бог агат.
— Бог чего?
— Агат!
— Агатовый Бог?
— Ну а что же еще? Ах Наум, Наум, — сетует Исаак на мою деревянность и полнейшие нелады с юмором.
Я проглотил язык. Действительно не усек. Богат — Бог агат. Лишнее га. Га-га-га. Агатовый Бог — черный Бог. Каменный истукан. Черный Бог — чертов Бог. Покатилось-поехало. Надави на тормоза. Пьян я. Дюже пьян. Каменный истукан — каменный гость. Шаги Командора. Дон Жуан.
У Исаака жена-красавица, моложе его лет на десять. Хорошо погулял перед тем, как остыл при ней.
— Танцевать надо больше, Наум! — едко иронизирует он.
— Но свадьба, Исаак, причем не чья-нибудь — сына, — усердно оправдываюсь я.
Исаак прекрасно поет, прекрасно хохмит и играет словом, любит непонятные стихи, каламбуры, но никогда не танцует. Его так же трудно представить себе танцующим, как, скажем, Гегеля или Бердяева. Представить себе танцующего интеллектуала — вообще затея невозможная. Наверное, потому что в танцующем человеке есть нечто плебейское, духовно плебейское. Низкий вкус. Нагота души. Рубаха-парень. Разумеется, интеллектуал не может быть ни рубахой, ни парнем. Он может писать о них, идеи тонкие выдавать, но сам он из другого теста.
— Да, свадьба, — говорит Исаак. — Свадьба — и не в зуб ногой. Ну так есть какой-то смысл или нет? А, Наум? — и тут же переключившись, густым сердечным баритоном на хорошем чувстве мелодии затягивает мне прямо в ухо, чтобы перекрыть музыкальный вихрь, вылетающий из зала: Ах эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала… В чем же смысл, Наум? Неужели в том, чтобы так петь, плясать и все? А когда же дело делать? Вот в чем вопрос.
В луче его разумного и трезвого взгляда я чувствую себя беспомощнее мотылька. Непомерно стыдно. Неимоверно стыдно. И за свадьбу, и за свое легкомысленное погружение в ее тлетворные ритмы.
