Кати в Америке

соединяющую тебя с Тетушкой.

Я пошла в пассажирский салон-вагон с баром и села. Я чувствовала себя лошадью, все время поворачивающей голову в сторону дома. Но это была очень печальная, брошенная на произвол судьбы лошадь. Однако такое состояние длилось все же недолго, до тех пор, пока лошадь, попивающую маленькими глотками фруктовый сок, не вовлекли в беседу окружающие ее пассажиры, которые все без исключения усердно советовали мне, как провести оставшиеся у меня два дня в Нью- Йорке. Они хотели также услышать, что я думаю об Америке. Какой-то пожилой джентльмен предупредил меня, что я не должна внушать себе, будто знаю что-то об этой стране, прежде чем не проживу в ней по крайней мере несколько лет. Все здесь противоположно тому, что я думаю, и пусть я буду так любезна не забывать об этом! Я смиренно согласилась с тем, что он, пожалуй, прав, и решила, когда вернусь домой, не высказываться об Америке вообще. А если меня спросят: «Ну, как там было в Америке?» — я буду отвечать только одно: «Спасибо, хорошо, как поживаешь?»

На следующее утро я прибыла в Нью-Йорк, и Боб уже ждал меня на перроне, когда я выскочила из поезда На вокзале Грэнд Сентрал[208]. Чувство было точь-в-точь такое, будто встретилась со старым другом детства.

Я рассказала ему о Тетушкином romance и предстоящей вскоре свадьбе. Он молча застыл на месте, меж тем как глаза его все больше и больше расширялись от удивления. Под конец он сказал, что всегда был богохульником и насмешником, не верившим в чудеса. Но теперь ему явили доказательство того, что для Бога нет ничего невозможного, и в будущем он, Боб, станет совсем другим человеком.

Я сказала ему, что хочу получить большую дозу Нью-Йорка! Пусть, когда настанет осень моей жизни, мне будет что вспоминать!

— А ты уверена, что, когда настанет осень твоей жизни, ты не будешь жить в Нью-Йорке? — спросил Боб, и я сказала, что абсолютно в этом уверена.

Вид у него после этих слов стал чуточку пришибленным, но солнце светило, и небо было таким голубым, и воды реки сверкали ниже улицы Риверсайд- драйв, по которой мы как раз ехали. Лужайки парков были такими зелеными! Люди кучами лежали повсюду, прежде всего вокруг табличек, на которых написано: «Keep off!»[209], потому что американцы — народ свободолюбивый!

Ах, мои несчастные два дня, как они быстро пролетели!

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, когда мы направились к поразительнейшим маленьким ресторанчикам в Гринич-Виллидж.

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал он, когда мы ехали через страшные трущобы восточной части города.

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб и повел меня вдоль Bowery[210], «улицы забытых людей», где самые опустившиеся индивидуумы мира, стоя в воротах, пьют прямо из бутылок, греются у небольших костров на тротуарах и меняются друг с другом своей непритязательной одеждой.

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, проталкиваясь локтями к столику в баре Сэмми, где дюжина толстых, густо накрашенных старушек танцевала на эстраде, это называлось «the gay nineties»[211]. Когда старушки исполнили свои веселые песни и достаточно набрыкались своими толстыми ножищами, они уселись в углу, каждая на свой деревянный стул, с таким видом, словно мечтали умереть или по крайней мере отдалиться от всякого шума и грохота. Они были старые и усталые, и ни следа gay nineties в них не было. Нью- Йорк — жестокий город для тех, кто беден и стар.

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб и потянул меня вверх по лестнице, возле Бродвея, к залу, где катались на роликовых коньках. Какое фантастическое смешение людей лишь на одной только дорожке для катания! В Нью-Йорке можно выглядеть как угодно! Вот едет девушка, которую нежно поддерживает рукой кавалер, действительно элегантный и очаровательный. Однако девушка определенно весит не меньше ста килограммов. Нужно жить в Нью-Йорке, чтобы настолько незакомплексованно кататься с такой фигурой на роликовых коньках на глазах у множества зрителей! И там же катается начальник канцелярии, да, он, должно быть, начальник канцелярии, иначе он не выглядел бы таким серьезным, и корректным, и аккуратным. Он катается на коньках, словно находится при исполнении служебных обязанностей, и это выглядит неописуемо смешно! А вот едет старая бабушка, вернее, она пытается кататься на роликовых коньках. Ей наверняка скоро исполнится восемьдесят лет, и она никогда прежде не стояла на роликовых коньках, но в Америке никогда не бываешь слишком стар, чтобы попробовать испытать какое-то новшество. Двое служащих держат ее под руки, и ее неустойчивые ноги скользят то в одну, то в другую сторону, но она решительно катится вдоль дорожки. Движение полезно, а движения здесь предостаточно. Для служащих! Вот катается молоденькая негритянка, нет, она не катается, она танцует на своих роликовых коньках, да так грациозно, что глаз от нее не оторвать.

— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, когда мы бросились вниз, в пропасть, с американской горки в Кони-Айленд[212], да так, что я подумала: «Настал мой последний час!»

— Разве не чудесно? — крикнул Боб. — Ты чувствуешь радость оттого, что живешь на свете?

— Радость? — закричала я в ответ. — Не подходит! Удивление я чувствую, вот что!

— Looks like New York![213] — сказал Боб, указав небрежно большим пальцем на фантастическую панораму, открывшуюся нам внизу с высоты сто второго этажа на Эмпайр-Стейт-Билдинг.

— Я думаю, что и это Нью-Йорк! — сказала я, закрыв глаза. Музей «Метрополитен»[214] — вот что это было. И от его вида кружилась голова.

— И это тоже Нью-Йорк! — сказал Боб, когда в последний наш горький вечер расставания мы ехали на извозчике в Центральном парке.

Потом он долго молчал. Издали слышался шум города, города, который никогда не спит! Издали светились рекламы над Бродвеем!

— Кати, ты абсолютно уверена в том, что не будешь жить в Нью-Йорке, когда настанет осень твоей жизни? — спросил Боб.

— Да, Боб, я абсолютно уверена в этом! — сказала я.

На следующее утро он отвез меня в аэропорт, и я

от всего сердца поблагодарила его за все то чудесное, что мы пережили вместе.

Он воткнул две орхидеи в петлицу моего плаща и сказал, что там, на севере Европы, среди белых медведей, мне не следует быть слишком уверенной... в один прекрасный день он наверняка свалится как снег на голову в Стокгольм... и тогда, Кати!..

— Бог да благословит тебя, Боб! — сказала я. — Сохрани как можно дольше свою детскую веру.

Там, на летном поле, ждал самолет. Я обняла Боба и побежала.

— Однажды, пожалуй, приедет он и заберет свою невесту... — вполголоса напевала я, поднимаясь по трапу.

Но я совершенно точно знала: он, пожалуй, этого не сделает, и очень хорошо, что он этого не сделает.

Для меня настало время вернуться домой. Пора было снова вернуться к блокноту со стенографическими записями, к болтовне с девочками, к ленчам в «Норме» и к маленькому жалованью, которого должно хватать на так много всего! Пора снова вернуться в город, где у людей такие серьезные лица, и где все так прямолинейно и правильно, и где никто не разводит костры на тротуарах, и никакие конторские шефы не катаются на роликовых коньках! Я хотела домой в Стокгольм, в мой город, где сизые сумерки простираются над Риддархольмским фьордом, а вода в бухте острова Юргорден так мягко плещется о берег! Мой любимый город, который так тихо спит в светлые весенние ночи, что не смеешь громко говорить, чтобы не разбудить его!

Да, пора было возвращаться домой. И может быть, пора было возвращаться к Яну. В последнее время он писал такие по-настоящему милые письма. Он писал, что встретит меня в аэропорту Бромма.