А когда праздник?
Внезапно разражался праздник, гости, нахватанные невесть где, доставали невесть что, правдами и неправдами, каждый выкручивался как мог — вертелся шар земной, она выбирала, обливаясь потом, нужные ткани, Матеус давал советы, она под конец обнажала руки и немножко груди в глубоком вырезе. Входила в салон.
Опираясь рукой на руку мужа, проходила, влачась в пыли, средь огней, женщин, более красивых, чем она, с голыми спинами, с голыми, тоже округлыми, руками — она располнела-таки. А он? Пышные усы, подчеркнуто любезный, давящий. В такие вот минуты он казался ей совсем чужим, даже в сравнении с обычным отчуждением, с каким понимали они друг друга… Он отошел поздороваться с кем-то… «Матеус!.. — крикнула она без голоса сквозь весь зал, сквозь окна, открытые навстречу лунному свету — что ей до лунного света?! — пробегая взглядом через шумящие шелка юбок — что мне этот холодный лунный свет! — Матеус!.. — Ибо он был слепой поводырь, но поводырь ведь… — Матеус!» А он, спиной к ней, рассматривал сверху донизу другую женщину, которая и голая-то не была…
Не глядя в зеркало, которое искривляло его усы. И обнажив на своем лице новое какое-то выражение, жадное и нежное… Такое чарующее, что она сама улыбнулась. Матеус был толстый и красивый. И опасный? Как акробат. Он, казалось, имел предосторожность никогда не смешиваться с самим собой. Он был следствием, в этом зеркале, проявлений какого-то другого.
А она всегда так стремилась к подлинным вещам — дереву, железу, дому, безделушкам… Иногда про них говорили: «Я встретил сеньору с ее отцом»; — она радовалась, оскорбленная.
И вот муж пригласил ее на танец, с любезностью, делающей его еще более чужим. И великая танцорша из Сан-Жералдо сбилась после первых шагов… И наступила ему на ногу.
Где осталась прежняя ее осанка? В гостиной прежнего дома? Но посреди всего, что теперь окружало ее, она задыхалась от счастья. «Я достигла Идеала моей жизни», — писала она матери.
— Никогда не видал столько еды, — сказал Матеус с гордостью, будто это он устроил праздник: таким способом каждый здесь спешил овладеть чем мог, сразу видно, что все здесь в какой-то мере Правители.
— И верно, — подхватывала она радостно, удивляясь, что Лукресия из Сан-Жералдо поднялась так высоко, что вращается в обществе тех, кто правит городом… Куда там городом! Страной…
Возвращались домой в машине! — как красиво умел он тратить деньги! Она обмахивалась платочком, сияющая. Но только пускай он даст ей поспать…
— Устала я, — предупредила она с женской хитростью.
И когда лунный свет воцарялся вновь с мертвенной своей тишиной, вся окружающая атмосфера ускользала от настоящей ночи; и все тайное сводилось к безличному. Она была глубоко счастлива.
Правда, старый обет не исполнялся ею больше. Она могла еще видеть, и видела.
Однако с поверхности вещей упала в их глубину.
Порой шел дождь, спокойный такой. Она говорила:
— Сегодня у нас четверг, Матеус, — и все переходило в настоящее.
Он был не способен сказать гадкое слово, и когда, в припадке гнева, у него вырывался хоть первый слог, она откидывалась на спинку кресла и долго смеялась, опустив голову, — и муж смотрел на нее с удивлением, польщенный — хоть сердитый, но польщенный.
— Да я ничего такого не сказал, — говорил он, скромно посмеиваясь, в то время как она помогала ему создавать свой облик, «да я ничего такого не сказал!» — восклицал он еще, и жена его смеялась под обвалом.
Он польщен, это так, но дальнейшее исследование бесполезно. Она в пропасти. Эти существа не чувствуют ни малейшего желания быть понятыми — в этом его тайна. Отсюда и ухоженные руки человека, который знает цену вещам и пьет не пьянея.
— Если тебе что-нибудь нужно, девочка, то скажи.
Лукресия Невес использовала момент:
— Если уж ты об этом заговорил, то мне нужно платье в оборках по подолу и по рукавам.
Он не отказывал, о, никогда не отказывал: исполнял все ее желания. «У меня есть все, о чем можно только мечтать» — принималась она сразу же за письмо к матери, торопясь отметить еще один выигрыш в своей игре в кости. В конце концов она вообразила, что у него обязательно есть любовница, потому что он мужествен и таинствен! И начала рыться у него в карманах.
Пока однажды, открыв один ящик, не нашла запечатанный конверт. Открыла осторожно, подержав над паром, и обнаружила внутри рентгеновский снимок двух зубов.
Надо же! Однако все это было очень весело, дни шли за днями, месяцы текли за месяцами, часы терялись попусту, а в глубине всего — признанные права, газеты с ежедневными новостями, обеспеченное будущее.
И сколько раз все случалось по ее вине — то они куда-то опаздывали, то пропускали трамвай, то она одна искала и — ах! — не находила… нужную улицу: «Я заблудилась, Матеус, дорогой, я ведь не знаю города», — и приходила слишком поздно, и колебаний было столько же, как смен освещения, и ни к чему было пытаться связать концы с концами, достаточно было уснуть, ведь назавтра она проснется, иногда пораньше, иногда попозже.
Основное было — не потерять точку опоры из нетерпения, сохранять постоянство во всем. И достигаешь, в конце концов, определенной точки. Увлекаемая быстрыми такси, ранними просыпаньями, когда требуется, бесконечным уходом за Матеусом, она поймала себя под конец на том, что ест кислый апельсин, закрывая глаза, в то время как муж спрашивает:
— Ты согласна со мной, девочка?
— Да, да, — отвечает она сдержанно, пока кислый сок сушит ей пальцы и сводит зубы, — да, да!
Но едва он бросил взгляд на апельсин, как рассмеялся, хитрец:
— Знаешь поговорку: апельсин покислей да лимон, и дух вон, — и смеялся, наемный гладиатор… И обостренность возвращалась, и каждый шип ранил. У нее ведь тоже нервы есть…
— Вечно ты со своими нервами! — но он прощал, добрый, загадочный Матеус, на засов запираясь в ванной.
Как-то ночью Лукресия всплакнула немножко, пока обессилевший боец отсыпался рядом. Ночь была покойна, приятна даже, небо в звездах. Потом и вспомнить не могла, в какой момент уснула, так внезапно явился следующий день, прибавляясь к ее богатству.
И тогда она в гневе сказала: «Я уезжаю отсюда».
В надежде, что по крайней мере в Сан-Жералдо «улица — это улица, и церковь — это церковь, а у лошадей даже бубенчики на шее», — как говаривала Ана.
С удивлением убедилась она, что этот человек не желает ничего лучшего, чем последовать за нею и прилепиться к городу жены — он, кто не принадлежал ни одному городу.
Так случилось, что через несколько дней такси увозило брачную чету по дороге назад, в предместье.
Выпрыгнув из машины, она взглянула на Сан-Жералдо — шумный какой! И люди смеются как-то пронзительно. Похоже на скрип колеса.
И внезапно дождь пал на город, теперь уже незнакомый, обволакивал его пеплом и печалью…
Она стояла со свертками в руках, и капли дождя стекали по ее лицу. Но вдруг, как подстегнутая, устремилась вверх по ступеням, швырнула пакеты на стул — штурмом взяв свою старую комнату, всю в пыли, и распахнув, подобно порыву ветра, окно веранды, чтоб глянуть наружу.
Непромокаемые плащи двигались по Базарной Улице.
И сквозь сумерки она устремила взгляд на Паственный Холм.
Черная громада подымалась, как кулак, над Сан-Жералдо. Мрачное царство лошадиного племени.
Так и осталась она у окошка, прямая, непостижимая. Она и холм глядели друг на друга в тумане дождя, разделенные далью.
— Ах!.. — вскрикнула женщина, обрадовавшись чему-то. Ей показалось, что слышит короткий перестук копыт промчавшейся мимо лошади.
Но ей понадобилось совсем мало времени, чтоб понять, что это холм отозвался на крайнее усилие ее
