черта не помнила. А потом, опустошенная, мылась в ручье, если он был, а если нет,
Михаил извергал воду из камня. И я все равно мылась, потому что, как он говорил, его
семя во мне оставаться не должно. Вода была, — наверняка по его повелению, — теплой
и чуть кислой на вкус. Потом я возвращалась к спутникам, мы ехали в городок
поблизости, отдыхали, а на следующий день выезжали на поле сражения. И я была
счастлива.
Но в тот день все было чуть иначе. Я поплескала в себя лишь для виду, потому что,
проснувшись утром, поняла, что мне уже двадцать девять. А многие мои ровесницы
через год другой должны были стать уже бабушками. И мне очень захотелось
ребеночка. Именно в то утро. Жуть как захотелось. Я очень устала. От походов,
сражений, тюфяков соломы вместо постели, переездов, непонятно зачем спасаемой
Франции… И хотела ребенка. Я бы его кормила, — мечтала я, лежа на соломе, — и пахла
бы им. И я представила, что младенец уже у меня на руках, и пахнем мы одинаково. От
этой мысли меня так сладко потянуло… Так сладко, как не было даже с Михаилом.
Поэтому в леске я поплескалась лишь для виду.
Михаилу я, конечно, ничего не сказала. Но, — думала я, — если мы так сильно друг друга
любим, он сможет простить эту мою наивную женскую уловку. Уловка и в самом деле
была наивная. Через три месяца, — когда живот начал расти, — он меня бросил.
Естественно, без его покровительства меня сразу же сожгли. Но, знаете, я бы ему даже
это простила, так я его любила. Только одного я не прощу никогда.
Он на казнь не пришел.
Зебра
Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе
блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась
большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об
асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка
была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира
обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал
над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.
— Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, — скажет усталый Ион, — или оно
разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…
А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по
которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь
врачи, — опытные и пожилые, — всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина
недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-
первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на
больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить
вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что,
рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему
разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.
Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.
Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, -
человечьи, внимательные, любящие, — и в особенности на полный зад на тонких,
ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А
сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных
ножках манил парня даже ночами.
— Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, — сказал
профессор Дабижа, — ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно
положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их
ээээ…сексуального опыта.
— Сами вы, профессор, скот! — обижался Ион.
Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке
уже год. Профессор Дабижа, — член Союза писателей, известный филолог, и
антрополог, — привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в
синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:
— Старой Эллады прекрасная страсть…
Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа
охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам
прочитал Иону целую лекцию.
— Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? — осторожно начал он. — Да
право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть
бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней
песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!
Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем — просто насмешек,
оттаял. Присел на корточки, и стал слушать. А профессор Дабижа объяснял, — как он
сам выразился, — сложившуюся ситуацию. В Греции, говорил он, эпохи Гомера люди
понимали, что любовь, — это взаимное притяжение двух душ.
— И все! — поднимал палец профессор.
Только две души. А уж в какой оболочке они существуют в этом бренном мире,
неважно. Потому союз мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, в Древней
Греции предосудительным не являлся. Более того. Мужчина с мальчиком, женщина — с
маленькой девочкой, мальчик с козочкой, мужчина со скульптурой…
— Ну, и, конечно, — закончил список Дабижа, скептически пожав плечами, -
мужчина с женщиной.
Ион слушал внимательно, и лицо его пылало. Ира, скромно склонив голову,
пощипывала траву под оградой, проволока на которой кое-где была размотана,
любителями покормить животных с рук.
— Греки понимали, — благовествовал профессор-антрополог, — что любовь есть
высшее притяжение. Да, плотским совокуплением единение душ постигается, но оно
не суть важно. Поэтому возлюбите того, кого вы любите, отбросив ложный стыд, мой
мальчик.
С тех пор профессор Дабижа и работник зоопарка Ион Галустяну не то, чтобы
сдружились, но довольно часто общались. И как-то даже парень привел своего мудрого
друга в восторг, дав новое определение любви. Любовно поглаживая челку Иры, Ион,
мечтательно глядя в небо, сказал:
— Любовь это как жизнь. Любовь это зебра. Чередование черных и белых полос.
После чего, подумав, уточнил:
— Чередование черных и белых полос на самой восхитительной в мире заднице.
Профессор про себя подумал, что Ион духовно очень вырос. И порадовался за парня,
но внучку, на всякий случай, в зоопарк приводить перестал. А страсть Иона стала так
велика, что ломала купол неба, который трещал и осыпался голубым стеклом на
асфальт рядом с багряными остатками сердца Иона. У вольера с зеброй Ирой он
проводил почти все свободное время, да и рабочее тоже.
— Я хочу тебя, — сказал он как-то Ире, — хочу так, что изнемогаю, и от томления
моего ноги слабеют. Только твое тело меня вылечит, любовь моя.
