'защитник территориальной целостности' ассоциировались у меня исключительно со
взмокшей от напряжений спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках,
яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да.
Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний:
каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением
этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я
сохранил самые лучшие воспоминания.
Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи
десятилетним, я с удовольствием пил лимонад 'Дюшес' под мостом, и с удовольствием
думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились
со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.
— Там халва на земле валяется! — сказал он.
И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,
так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на
воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный
лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -
называлось оно 'пицца'. Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я
мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда
приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с
собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,
где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово
наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: 'чертово колесо',
торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб
Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в
сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,
сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало
своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что
обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме
парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все
говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:
Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я
сходу придумывал:
Само собой, 'рубежей морей и галки', 'пенистого моря', да и женщин, — за
исключением своей матери и учительниц, — я тогда толком не видел. С морями все
ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи,
был мне всегда противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем
возрасте редко на них смотришь. Но стихи, — а я думал, что это стихи, — мне почему-то
нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек.
Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным
ребенком. Я прокричал:
На заброшенном скользком камне
Что торчит в море
В пяти милях от побережья,
Разбросаны пальцы, кольца, плетенки.
Эта странная сдоба.
Так напоминает тебя в эпоху заката.
Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, — и мы это точно знали, -
любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал
говорить, и просто и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала,
когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:
— Мальчик, дай попить.
Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели
влажными, и в то же время сухими. В общем, выглядели как губы, на которые кончили.
И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее
были не радостные, и не грустные. Просто пустые.
Если бы я проявил характер, — говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого
застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, — мое первое
приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом
деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле — всем, а не только некоторым. Это, -
опять же, уже как взрослый мужчина, — я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей
лимонад, и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно, и молча смотрел,
как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я
всегда, — всегда, будь благословенна, Мария, — вижу это. Блестящие и пересохшие губы.
И пенящийся на них лимонад.
Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и
никогда не рассказывал. Но он, — мы до сих пор дружны, — часто вспоминает о том, как
пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:
— Ты стоял, и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и
взрослым. И с тех пор ни изменилось. Ни капли.
Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь
довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом
смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я
испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние
