— Ну да, — отозвался отец, — не всем. Автомобиль положен на семью как минимум с двумя детьми- иждивенцами. Да и то могут отказать — лимит имеется. По площади города и числу жителей высчитывается. Чтобы без пробок спокойно передвигаться.
— Ну и правильно! — воскликнул я. — Очень разумно. А то там настоящий кошмар с этим автотранспортом.
— Видел, — покивал отец. — По телевизору показывали.
— Папе как ветерану Освободительных войн машина полагается по статусу, — пояснила, мило улыбнувшись, Даша. — Он — Герой Советского Союза!
— В самом деле? — удивился я. — Здорово? А где вы воевали?
Отец помолчал, прежде чем мне ответить. От матери с сестрой тоже отошла странная волна удивлённого замешательства.
— Ты на «ты» ко мне обращайся, — ответил отец. — Прям не сын будто.
— А, да, да. Извините. Извини.
— Да везде я воевал, — коротко объяснился он. — Весь мир почитай прошёл. От Пакистана до Штатов.
— У папы было три ранения и две контузии, — пояснила Даша. — А ещё он два месяца провёл в американском концентрационном лагере. Он сам никогда об этом не расскажет, потому что ему больно это вспоминать, но там было ужасно. Там людей живьём сжигали в крематориях.
— Как фашисты во второй мировой?
— Именно! Ну так американский империализм от фашизма ничем и не отличается. Уже после войны, когда состоялся Пасаденский трибунал — ну да ты наверняка о нём знаешь, это где всё прогрессивное человечество осудило преступления капитализма — там было чётко сказано, что так называемая демократия западного образца, выпестованная капитализмом, является продолжением германского фашизма.
— Верная позиция, — согласился я. — Продуманный пиар. А как ты освободился из плена? — обратился к отцу.
Тот лишь тяжко и многозначительно вздохнул, то ли собираясь ответить, то ли же наоборот — уклониться от ответа, но Даша опередила его:
— Он вместе с тремя верными друзьями поднял мятеж и увлёк за собой всех пленных солдат. Восставшие заключённые обезоружили охрану и в течение недели удерживали лагерь в своих руках, отбиваясь от полчищ американцев и дожидаясь подхода советских частей. Ему именно за это дали Звезду Героя.
— Потом про это даже фильм сняли, — вступила в разговор мать. — «Лагерь смерти», режиссёр Фёдор Бондарчук. Очень известная картина, её каждый год на Двадцатое августа по телевизору показывают.
— Да, точно! — подхватила Даша. — А он у меня на диске есть, если хочешь — посмотрим.
— Хочу.
— Так и быть. Сегодня же зарядим.
— Да исказил там всё ваш Бондарчук, — высказался недовольно отец. — Не атаковали нас никакие американские полчища, не до восставших пленных им тогда было. У них уже Вашингтон пал, они оружие складывали дивизиями. Два боя у нас всего состоялось, да и то непродолжительных. Один — с каким-то заблудшим отрядом американских дезертиров, которые к дому пробирались и пожрать чего-нибудь искали. Мы их атаку быстро отбили. А второй — и сами не поняли с кем. Не исключено, что со своими же, с советской разведгруппой. По крайней мере, я хорошо слышал, как на той стороне по-русски матерились.
— Да не выдумывай ты! — ткнула мужа в бок мать. — Какие свои, не могло быть этого. Порасскажешь тут ещё, потащат объяснения давать.
— Да никуда не потащат, — поморщился отец. — Что ты уж совсем. Такие случаи на войне регулярно происходят, все об этом знают. Просто признаваться совестно, ну да что поделаешь. Правда-то дороже.
— А потом, значит, снова воевать пошёл? — спросил я. — Ну, я имею в виду, после лагеря.
— Снова, да. После госпиталя. Только недолго, месяц всего. Тут уж Америка капитулировала. Меня быстро домой отправили, я ведь почти десять лет под ружьём проходил, да израненный весь, да возраст. Другие долго ещё в Штатах служили.
Я невольно сравнил этого доблестного героя, скромного человека-освободителя с тем совестливым делягой, в которого превратился на той стороне мой отец и как-то застеснялся, что был рождён тем, а не этим. Нет, тот тоже нормальный мужик, за революцию и вообще, денег вот мне дал, но всё равно не то. В этом вон какая цельность — гранит, а не человек. Таких в том мире уже не осталось. Все гнилью заражены. И я тоже, разве смог бы я так — десять лет в атаки на врага ходить. Я ведь так только — из-за угла пострелять, да банк ограбить. Налётчик, а не воин.
— Останови, Валер! — попросила вдруг мать. — В церкву зайду.
Отец сбросил скорость и, свернув в парковочный карман, остановился у неожиданно выплывшей из зелени церквушки. Я её никак здесь увидеть не ожидал. Церковь блистала чистотой и ухоженностью — будто недели не прошло, как построили.
Мать открыла дверь, бросила «Я скоро», и торопливо засеменила к церкви, повязываясь на ходу платком.
— А что, разве здесь ещё существуют церкви? — недоумённо издал я в пустоту вопрос.
— Да не говори-ка! — взмахнул рукой отец. — Свобода совести, свобода совести… Увязнем мы однажды в этой свободе. Ещё чего-нибудь захочется. Так и просрём все свои завоевания.
— Точно! — согласился я. — Разве можно при коммунизме действующие церкви иметь? Попы ведь всё равно себе на уме останутся. В коммунизм они не верят, он для них враг. Потому что точнее и справедливее заветов Христа. Разгонять всех надо к чёртовой матери!
— Ну прям уж разгонять! — возразила Даша. — У товарища Романова есть специальная статья на эту тему. Он там чётко разъясняет, что на некоторое время, несколько десятков лет, религиозный культ трогать нельзя. Там чёткое научное и психологическое обоснование этому даётся. Человек несовершенен, он физически не сможет перестроиться за время жизни одного или двух поколений. А если же рубить с плеча, то можно лишь отпугнуть людей от советской власти, озлобить их.
— Не согласен я с этим, — не унимался я. — Надо было ещё при Ленине религию запрещать, но тогда тоже непоследовательность проявили, сжалились. Так, оказывается, до сих та же волынка продолжается. Зря, зря. Это элемент нестабильности.
— Правильно, — кивал отец. — Закрывать надо, закрывать.
— Вам что, товарищ Романов — не авторитет? — иронично вопросила Даша. — Поверьте, у него там больше информации, чем у нас с вами. Лучше нас он знает, что надо и чего нет. Да и с каждым годом церквей становится всё меньше. На всю Москву не больше десяти. А мечетей и синагог всего по одной осталось.
— Зато в Европе полно, — отозвался отец.
— Ну, извини меня, папа, там и люди совсем другие. Они лишь недавно от частной собственности отказались. В них ещё полно предрассудков.
Мать вернулась быстро. Мы даже не успели заскучать. Усаживаясь в кресло, она грустно, но просветлённо улыбнулась мне. Видимо, благодарила Господа Бога за моё явление. Мы тронулись.
— А как с бензином тут? — поинтересовался я. Все мои, даже мать, усмехнулись. Я почувствовал, что задал неуместный вопрос. — Или здесь ездят только на солнечных батареях?
— Бензин давно не используем, дурашка! — хлопнула меня озорно по плечу Даша.
— Ну почему же, — сказал отец, — в окраинном Союзе ещё ездят кое-где на бензине. И нефтедобычу продолжают вести. Там сложнее дела обстоят. А в исконном Союзе — ни-ни. Политбюро недаром провозгласило: «Коммунизм — это, прежде всего, благоприятная экология». Сейчас с этим строго. Как-то показывали сюжет — в Туркменской ССР, вроде, дело было. Какой-то перец отыскал старый автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, хотя их в обязательном порядке уничтожали. То ли отыскал, то ли сам где прятал. И, короче, по ночам по степи на нём гонял. Это дело в конце концов просекли, задержали его.
