Союзе самая настоящая Перестройка. Такая же, которая в вашей реальности страну разрушила. А как начнётся — никто ничего уже не остановит. Басурмане начнут от нас отваливаться, законы будут меняться. И полетит всё в тартарары! В хаос, из которого мы с таким нечеловеческим трудом выбрались.
Доводы генерала звучали весьма убедительно. Кто-кто, а уж я-то в состоянии был понять его боль. Судьба моей страны, развалившейся от дуновения зловонных ветров, от обыкновенной человеческой слабости не могла не ужасать. Что же, и здесь людям придётся пережить то же самое? Да лучше прямиком в ад, чем увидеть всё это своими глазами.
— Да ладно вы, — попытался успокоить я его и себя. — Всё-таки нельзя нынешний Союз с тем нашим сравнивать. Невозможна здесь Перестройка.
— Витя, всё возможно! — горестно взмахнул единственной рукой Дробышев. — Если в ЦК в ближайшее время не победят жёсткие, принципиальные люди, год от года обстановка будет ухудшаться. Но самое страшное, что нет сейчас в ЦК жёстких и принципиальных. Одни мягкотелые остались. Называй меня паникёром, называй меня дураком, но в будущее я гляжу со страхом.
На концерт знаменитой Розы Рымбаевой, всё ещё выступавшей, несмотря на преклонный возраст, мы тоже сходили на пару. Ездили в Пальму, административный центр Мальорки. Генерал испытывал к ней определённую слабость, мне тоже было по приколу посмотреть и послушать живую Рымбаеву. По популярности она не уступала даже Алле Пугачёвой — ну, а уж Пугачёва наверняка была самой популярной во всех существующих во Вселенной мирах. Правда, в отличие от Рымбаевой, Алла Борисовна уже давно оставила сцену.
Рымбаева исполняла весьма оригинальную музыку, этакий этно-рок с восточным колоритом и проникновенным мелодизмом. Очень неслабо. По нашим-то параллельным советским временам она ничего выдающегося не спела. В старой моей коллекции имелась подборка её песен, но кроме единственного полухита «Чародеи и факиры» мне там ничего не запомнилось.
Во втором отделении концерта Рымбаева эту песню исполнила, но совершенно в другой аранжировке: она превратилась в тягуче-пластичный, пульсирующий драм-энд-басс, в котором трудно было разобрать текст и вспомнить старую мелодическую основу. Опознавалась она лишь по припеву: «Открываю лампу Алладина, выпускаю джинна из кувшина…» К потолку концертного зала устремлялись снопы огня и дыма, голографические сгустки с лихорадочно меняющимися в них сюрреалистическими образами кружились прямо над головами слушателей, и целые орды танцоров в стилизованном рванье исполняли душераздирающие па за спиной неподвижно стоящей певицы.
Генерал Дробышев весь концерт отсидел с добродушной усмешкой на губах и после каждого песенно-танцевального номера одаривал Рымбаеву дробью аплодисментов. Стучать приходилось единственной рукой по собственной ляжке. Порой в порыве восторга он клал мне ладонь на плечо и посылал восторженные взгляды: вслушайся, брат, вслушайся, как это красиво! Да, да, кивал я ему, это просто непередаваемо.
— Вот что значит настоящая советская женщина! — молвил Виктор Васильевич, когда по окончании концерта в толпе впечатлённых посетителей мы направлялись к выходу из зала. — Стать, искренность, неподдельные эмоции. Не чета басурманским проституткам.
На следующий день я уезжал домой. Билет взял на скоростной Трансевропейский экспресс: от Мальорки до континента был проложен подземный туннель. Захотелось посмотреть и оценить, что это за чудо такое железнодорожное, экспресс этот. Сюда-то прилетал самолётом. Согласно билету, до Москвы поезд добирался за четыре часа.
— Ну, прощай, брат! — пришёл проводить меня генерал. — Возьми телефончик мой. Звони, всегда рад тебе буду. Я сейчас в Твери обитаю, дом мне там Минобороны выделило. Но до Москвы по любому рукой подать.
— Хорошо.
— Забыл тебя спросить: ты где работаешь?
— Пока не работаю. Вот-вот собираюсь на завод пойти.
— На завод? Ну смотри. Если вдруг захочешь в военный институт податься, я рекомендацию дам. Ты парень умный, тебе в стратеги надо идти, в управленцы.
Мы даже обнялись на прощание.
— Витька, помни, — вдруг молвил мне изменившимся, дрогнувшим голосом генерал, — страна у нас одна, и идеология тоже. Если станет хуже, я без дела сидеть не стану. Нельзя быть равнодушным, понимаешь? Надо быстро оценивать ситуацию и занимать верную позицию. Пусть даже против тех, кто вчера был вместе с тобой. И ты не сиди.
Я не вполне понял, что он имел в виду, но перед глазами почему-то тут же вереницей пронеслись лица моих боевых друзей по Звёздочке Ильича. Друзей, отправленных мной на тот свет. Почему-то даже Гарибальди был в их числе.
Полностью с вами согласен, — ответил я ему.
Глава четырнадцатая: Любовь одна виновата
В конце августа, после Дня Всемирного Освобождения, когда летние соблазны постепенно стали сходить на нет, я наконец-то устроился на работу. В районном центре по трудоустройству со мной провели обстоятельное тестирование, которое показало, что я вполне подхожу по своим физическим и психологическим данным, а также опыту предыдущей работы (практически отсутствующему) на должность разнорабочего на мясокомбинат имени Микояна.
Советские тесты не лгали — работа мне очень понравилась. Я стоял у конвейера, по которому плыли разноформенные и пряно пахнущие мясные изделия, только-только изготовленные, аппетитные, зовущие, и развешивал их на рейки с крюками, после чего они отправлялись в холодильные установки, а оттуда — в магазины на радость советским гражданам.
В цеху царила идеальная чистота, звучала негромкая и приятная музыка. Коллеги оказались людьми доброжелательными, готовыми оказать искреннюю и бескорыстную помощь. Я тотчас же вступил в профсоюз и в футбольную команду комбината. От участия в самодеятельности пока воздерживался, хотя при заводе имелся замечательный хор (обладатель многочисленных призов фестивалей народного творчества), танцевальный кружок, специализирующийся на шейке и рок-н-ролле, драматическая студия (из которой несколько лет назад в Театр на Малой Бронной пригласили одного актёра) и ещё куча каких-то творческих коллективов.
Мне предоставили возможность выбора — первая или вторая смена. Недолго думая, я выбрал первую. Рабочий день в ней — и это считалось большим минусом — начинался в семь часов утра. Ха, меня даже спросили, выдержу ли я такой тяжёлый график. Наивные советские люди! Разве для человека, сбежавшего из капиталистического Освенцима, это тяжёлый график?
Время до обеда, который начинался в десять, пролетало вообще незаметно. Будто и глазом не успеешь моргнуть. Вторая половина смены, с одиннадцати до двух, тянулась подольше, но тоже не настолько, чтобы испытать к такой полезной и ответственной работе какие-либо отрицательные эмоции.
В два я уже освобождался. Вся вторая половина дня принадлежала мне. Не, советские планировщики рабочего времени подходили к людям с пониманием. Причём глубоко научным. Все в Союзе работы свои любили, вносили разнообразные рацпредложения, чтобы их улучшить и облагородить, переживали всем сердцем за успехи родных предприятий и организаций, а на пенсию уходили с тяжёлым сердцем — советским людям хотелось работать ещё, ещё и ещё.
Работа моя считалась здесь тяжёлым физическим трудом (брали на неё лишь молодых и здоровых), за который мне полагалось дополнительное спецпитание — на обед ежедневно, против своей воли, я получал массивный шмат буженины — и дополнительный месяц к отпуску. Итого три. Шахтёрская профессия в Союзе отсутствовала полностью. Угольную промышленность закрыли как таковую в виду её ненадобности: негоже в экологически чистом двадцать первом веке использовать такие примитивные и бесполезные производства; всякие прочие физически тяжёлые профессии были от и до автоматизированы, так что одни
