— Извини, — буркнул я. — Почему-то решил, что ты живёшь только с матерью.
— Есть ещё и младший брат, если тебе это интересно. Юра. Он служит в армии.
— Молодец. Я тоже написал заявление. Ну, чтобы мне разрешили отслужить.
— Вряд ли разрешат.
— Почему?
— Всё-таки ты не вполне советский человек. Точнее, вполне не советский. К таким здесь относятся с предубеждением.
Мы поднялись с пола и перебрались в зал.
— Я не чувствую никакого предубеждения, — сказал я несколько обидчиво. — На работе никто и не знает, что я из России.
— Кому надо — знают. Ты особо не обольщайся, все твои шаги отслеживаются и контролируются. В соответствующие инстанции ежедневно ложится отчёт о том, что ты делал за день. Наверняка и сегодняшний эпизод будет там присутствовать.
— Да кому отчёт-то подавать о сегодняшнем эпизоде? — улыбнулся я, хотя Наташины рассуждения мне как-то не понравились. — Если только тебе.
— Нет! — быстро и твёрдо ответила она. — Никакие отчёты ни на кого я давать не буду. Я не стукачка.
— Я и не сомневаюсь. Хотя твой гордый пафос мне не понятен. Если Родине нужно, то можно и написать отчёт. Так работает система, а система заботится о нашей с тобой безопасности.
— Даша права: ты до мозга костей коммунист.
Мы одевались.
— Неужели стало стыдно быть коммунистом в Советском Союзе? Кстати, надо поинтересоваться, как вступить в КПСС. Я бы хотел. Мне вот другое интересно: откуда в советской молодёжи столько антисоветского цинизма? Вот в тебе откуда он?
— Нет во мне никакого цинизма, — по интонации стало понятно, что Наташа закрывает не особо приятную ей тему. — Я комсомолка. Просто нельзя воспринимать всё, что происходит вокруг без критической оценки. А то ослепнуть можно.
Я натянул носки и сел на краешек дивана. Осмотрелся. Нет, совсем не такая квартира, как там. Гораздо просторнее и комнат вон сколько.
— Ну ладно, — обняла меня, присаживаясь рядом, Наталья. — Чего-то мы не о том заговорили. Есть будешь?
— Буду! — ответил я с воодушевлением, потому что после столь бурного секса есть хотелось жутко.
Она накрыла в зале. Задёрнула плотные шторы, зажгла три свечи, раскинутые по витиеватому подсвечнику, включила музыку. Что-то вроде звуков природы с музыкальным фоном. Ничё так, моменту соответствует. Сама вышла в длинном непонятного цвета платье — такая элегантная, стильная. Мне тяжелее будет с ней, чем с той Натальей, подумал я почему-то. Эта вон какая благородная!
Впрочем, тут же отогнал упаднические мысли. Она моя — и точка!
Наташа кивнула на стоящую посреди многочисленных блюд бутылку: разливай. Краем глаза, неловко расплёскивая вино по бокалам, я обратил внимание на наклейку. Что-то грузинское. Ну ладно, давненько не пил грузинского. В России его вообще в продаже нет, здесь тоже пока не приходилось пробовать. Да и вообще я при слове «Грузия» до сих пор напрягаюсь: хочешь — не хочешь, а после трёх российско- грузинских войн, в одной из которых сам участвовал, ко всему грузинскому начинаешь относиться с подозрением. Надо избавляться от этого комплекса.
Вино советской Грузии оказалось добрым и пьянящим. Я смотрел на Наталью влюблёнными глазами, она отвечала мне таким же взглядом, я чувствовал покой и умиротворение. Мы многозначительно молчали. Коммунизм — это советская власть с электрификацией плюс любимая женщина под боком.
— Наташ, тебя «Кислой» никогда не называли? — спросил я.
— «Кислой»? — удивилась она. — Не помню. Если только в раннем детстве. Ты хочешь называть меня «Кислой»?
— Нет, нет, что ты! — положил я руку на её ладонь. — Я не хотел тебя обидеть. Просто… Мысли разные в голове появляются. Наружу зачем-то вырываются… Как-то упорядочить всё хочется, осмыслить, сравнить. Извини, пожалуйста.
Она понимающе покивала головой. А потом, будто решившись на что-то неожиданное, произнесла торопливо:
— Друзья… самые близкие друзья… обычно зовут меня Стрекозой. Если хочешь, ты тоже можешь называть меня так. Ведь мы теперь близкие люди.
Несмотря на осень, мы поехали с Наташей купаться в Серебряный бор. Советскими учёными- выдумщиками с помощью особого энергетического поля была создана там зона отдыха, которая принимала посетителей девять месяцев в году. Лес, пляж, тёплая речка — всё как летом. На самом деле может моросить дождь и дуть прохладный ветер, но едва проходишь за энергетические ворота — снова жара и лепота. Таких зон в Подмосковье существовало штук пять, но Наталья потянула меня именно сюда, потому что здесь любили собираться нудисты.
— Ну что, — озорно улыбалась она, скидывая одежду, — слабо тебе голышом позагорать?
Несколько удивлённо, хотя с привычкой удивляться я в Союзе почти уже распрощался, я осматривал окрестности. Весь пляж был усыпан голыми телами.
— Отчего же, — пожал плечами. — Как пожелаешь.
— Ну давай тогда, давай! — стягивая трусики, подбадривала она меня.
Я разделся.
— Вот зуб даю, — сказал ей, разглядывая свой сморщенный член, — этот нудистский пляж функционирует с одобрения партии и правительства, а такие нестойкие натуры, как ты, воспринимают его как освобождение от советских догматов. Я прав?
— Ну конечно! — развела она руки в стороны. — Коммунист Сидельников прав всегда и во всём.
— Я беспартийный, — ответил я серьёзно, но она звонко рассмеялась, схватила меня за руку и потащила к воде.
Мы бежали по тёплому, чистому-пречистому песку, пиписька билась о ляжки, я косился по сторонам, ожидая встретить насмешливые взгляды, но, слава богу, никто на меня внимания не обращал. «А-а-ах!!!» — выдохнула Наташа, падая и увлекая меня за собой в сонм брызг и прохлады. В воде она меня оседлала, заработала руками, словно Ихтиандр на дельфине и отчаянно хохоча — я видел эти белые зубы и горящие задором глаза, вода была удивительно чистой — попыталась проплыть на мне от берега в глубь синих вод. Я особо не сопротивлялся, но она сама, вроде как смутившись, прекратила эту скачку на доверчивом дельфинчике и потащила меня наверх, хлебнуть воздуха.
Было мелко: почти на середине реки вода доходила лишь до груди. Наталья убрала мокрые волосы с лица и, продолжая улыбаться, поддерживала меня, слабенького, за плечо.
— Живой? — заглядывала она мне в глаза.
— А что если тебя ученики увидят? — вместо ответа задал я вопрос.
— А мне по фигу! — дерзко, и дерзость эта предназначалась мне, а не ученикам, ответила она. — Догоняй! — она развернулась и нырнула, сверкнув аппетитным попцом над поверхностью реки. Под водой попец тоже разглядывался без труда.
Я бросился вдогонку. Не упускать же эту соблазнительную наготу!
Наталья уже выбралась на берег, купила в палатке две бутылки лимонада и махала мне ими, приглашая присоединиться, а я ещё барахтался в воде, пытаясь усмирить взбунтовавшийся, как презренный раб Спартак, член. Сделать это долго не удавалось, потому что мимо меня то и дело бессовестно барражировали, поражая раскрепощённостью и искромётным весельем многочисленные советские девушки. Бессовестные комсомолки! Некоторые окидывали меня оценивающим взглядом и многозначительно улыбались. Я пытался прикрываться, но разве в такой прозрачной воде толком прикроешься!
Наконец я плюнул на условности и решил выбираться на берег как есть — со стоячим.
